В Грановитой палате царь оставил на время руку невесты и уселся на золотой престол, рядом с которым высился ещё один престол, точно такой же, но сделанный из серебра.

Тысяцкий — князь Шуйский жестом остановил царскую невесту и произнёс довольно длинную речь, раболепно глядя ей в глаза. Но из всего сказанного она поняла только то, что боярин называет её русскою императрицею и великою княгинею всея Руси, что по желанию её будущего супруга сейчас она будет повенчана на русское царство, равно как это уже сделано с её будущим супругом.

После такой речи священник благословил её крестом, а отец и княгиня Мстиславская, молодая и весьма красивая женщина, взяли её под руки и усадили рядом с царём.

— Не бойся, матушка-царица! — ободрила её с лёгкой улыбкою княгиня Мстиславская. — Так надо... Я сама недавно замуж вышла...

И тут же в палате появились родственники невесты и королевские послы пан Олесницкий и пан Гонсевский. Вошедшие становились свидетелями её нового триумфа.

Все в палате обратили взоры на принесённую царскую корону. Она лежала на широком блюде, ряде с золотым крестом и диадемой. Ко всем принесённым священным предметам царь приложился устами и жестом пригласил проделать то же самое и её, Марину. Затем, когда всё это унесли, царь снова взял невесту за руку и направился с нею в храм, который, как он успел шепнуть, носит название Успенский собор. У неё окончательно потеплело на сердце: она хорошо знала, что там венчаются цари. Она шла по коврам. Царя вёл под руку её отец, она же опиралась на руку молодой княгини Мстиславской. По обеим сторонам от красной дорожки высились стенами стрельцы и чужеземные воины, сверкающие медью. А вслед за женихом и невестою двигались русские бояре и польские гости, прибывшие со свадебным обозом.

Непрерывно гудели колокола.

В Успенском соборе их встретило многоголосое красивое пение, которое она уже знала и в котором отчётливо слышались слова «Многая лета!». Как и царевич, она приложилась к иконам. До них дотянуться было не так просто — ради этого бойкие слуги ловко подставляли ей под ноги скамеечку. Затем их подвели к важному седому священнику (она тут же догадалась, что это и есть православный Патриарх Игнатий), и этот старик в сияющих золотых одеждах и в таком же головном уборе, встав со своего кресла и благословив их обоих, повёл их на возвышенное место, расположенное посредине собора, ради чего преодолел вместе с ними не менее десяти ступеней. На вершине помоста стоял новый царский трон, весь из драгоценных камней.

Патриарх выслушал обращённую к нему речь царя, в которой было высказано пожелание, чтобы супруга царя была коронована на царство, и отвечал на это желание вполне одобрительно. В ответ на высказанные просьбы он усадил царя на трон, а невесту его на престол из золота. Беря по очереди подносимые ему знаки царской власти, которые панна Марина уже видела в Грановитой палате, Патриарх давал их поцеловать, а затем с молитвами возлагал их на неё. Так поступил он с бармами, крестом, короной.

Слёзы застилали лицо панны Марины, однако она различала всех и всё вокруг. Более того, ей казалось, что она видит огромное пространство, раскинувшееся за Москвою вплоть до Самбора, до Днестра и Карпатских гор. Она видела даже Краков. И Краков, который прежде казался ей неизмеримо огромным, проигрывал сравнение с Москвою, в которой она теперь была повенчана на трон!

Она была в царской короне!

Она обладала властью, и такая власть не могла и сниться тем людям, которых она прежде знала.

А потому венчание с московским царём, совершенное вслед за венчанием на царство, уже не вызывало ожидаемого восторга.

— Ну, брат Василий Иванович, — говорил растроганный царь, — сослужил ты мне службу верную. Никогда не забуду! Одно у меня теперь на уме — как наградить тебя достойно! Да я из любого затруднения выходил. Дай Бог теперь только турок побить. А там... Тридцать четыре года сулят мне знахари царствовать! Вона! Представляешь? Турок я побью! Есть у меня Басманов. Есть у меня Андрей Валигура. Есть и ты...

Князь Шуйский земно кланялся, теребя бороду, по которой за эти дни стекало столько крепчайших царских медов, отговаривался, как положено:

— Это и есть для меня сейчас самая большая награда, государь, увидеть твою радость неподдельную. Да пошлёт тебе Господь царствование по твоим заслугам! Да очистит Всевышний нашу землю Русскую от всего лихого и недоброго! Побей, побей турок! — и клал поклоны перед святыми образами. А у самого голова кружилась и образы двоились. И множество глаз устремлялось на него с укором и с ободрением, по-разному.

— Отдохни теперь, Василий Иванович! — безо всякой усталости продолжал твердить царь. Он заглядывал уже в грядущую осень, видел, как войско возвращается из похода. Он уже всё видел. — А там и твою свадьбу сыграем! И будет у меня возможность тебя отблагодарить!

— Что я, что я, государь? — трепетал голос у князя Шуйского.

А в груди — пело.

Несмотря на усталость.

Вроде бы уже плохо соображал Василий Иванович, где он находится, что перед ним, кто перед ним. Потому что бесконечными казались эти свадебные пиры. И уже сам государь счастливый двоился, троился от своих бесконечных переодеваний (словно скоморох какой, прости Господи!). То в виде русского удалого молодца предстанет перед удивлёнными гостями, да ещё пройдёт перед ними в таком танце, словно вихри пронеслись. То уже он в польском гусарском платье, ловкий, неудержимый. А то предстанет вдруг знатным заморским господином. А то снова обернётся московским недоступным государем с высокой короной на голове и с усыпанными драгоценностями одеждами. То в одном дворце даётся пир для бояр да дворян, то в другом, где уже только ляхи гуляют, где ни одного дворянина и боярина, кажется, не увидишь, кроме вездесущего Петрушки Басманова, во всём подражающего своему царю. (А вот Андрея Валигуры, слава те Господи, так и не видно. Не прибыл. Говорят, болеет. Хе-хе. Отец Варлаам своё дело туго знает...) Зато на каждом пиру приходилось теперь присутствовать князю Шуйскому как тысяцкому. Оно и неплохо. Всё усмотрел.

— Отдохни теперь, друг мой Василий Иванович! — повторил царь, загораясь уже новыми мыслями. — Потому что впереди у нас с тобою новое гулянье! Хочу, чтобы мою свадьбу стар и млад навсегда запомнили. Хочу приучить моих подданных к новым для них увеселениям! Увидишь, что будет в воскресенье! За Сретенскими воротами уже возводят потешную крепость! Потешатся наши молодцы. Покажут свою удаль перед настоящими сражениями. Да и сам я, клянусь Богом, в стороне не останусь! Сила из меня так и прёт! Так и хочется мне сражаться, танцевать, делать что-то! Чтобы дым коромыслом!

Вся Москва в эти буйные дни переполнялась людом. Земля, кажется, прогибалась под тяжестью сытых да пьяных тел.

А что уж говорить об усадьбе Василия Ивановича! Столпотворение, да и только. Из дальних вотчин целыми днями прибывали обозы. И было дано в вотчины такое указание, чтобы никому не чинились препоны, буде кто возгорится желанием поглазеть на царскую свадьбу, и даже способствовать всякому в подобной поездке. Скажем, предоставив ему место в обозе, на боярской подводе, если у него собственного коня не имеется.

И таких охочих сыскалось без счёту.

Потому что всем ведомо: в Москве будут щедрые угощения от царя.

А князь свой умысел лелеял, отдавая подобные приказания. Чем больше наберётся в Москве под рукою верных холопов — тем оно надёжнее в решительное время. А решительное время наступит. Должно наступить.

Едучи от Кремля до своей усадьбы, обозревал князь Василий Иванович загулявшую Москву.

Угощения народу выставлялись прямо на площадях, перед царскими кабаками, корчмами, при церковных папертях да перед монастырскими воротами. И всякого вида убогий люд — калеки, оборванцы в пёстрых лохмотьях набивали себе животы дармовою едой и запивали дармовою же брагою. И накопилось уже много таких, кто в эти дни и не утруждал себя даже удалением от сытных мест. Опростав чару, закусив, утёршись рукавом, они не спеша отходили в призаборные лопухи, пробирались, протискивались, если ещё хватало сил, сквозь отверстия в этих заборах в сами сады, укладывались там в подходящих местах и храпели, пока новые приступы голода и жажды не заставляли их опять воспользоваться дармовыми харчами. Были и такие, кому хмель не давал покоя, — такие бродили по улицам в поисках приключений. Такие торчали возле подворья, где остановились люди князя Константина Вишневецкого, в Китай-городе, где получили пристанище паны Стадницкие, Тарлы и прочие. При малейшей возможности, и даже без неё, паны ляхи старались показать, что они птицы высокого полёта, не чета, дескать, московитам, неучам и пьяницам. А ещё — что сам царь их любит и уважает больше, нежели своих подданных. Догадывался князь Шуйский, да и сам видел не раз, как возникают из-за этого ссоры, драки. Правда, стрельцы пока справлялись, наводили порядок. Удерживали тех и других от буйства. Но Василий Иванович уже не единожды слышал доклады Басманова, а то и полковника Якова Маржерета, что с каждым днём труднее становится утихомиривать буйство на улицах.