Они спустились куда-то в долину. Там было темно, как в конском ухе. Зато ноги не встречали уже никаких препятствий. Вскоре Петро усадил побратима на пень, едва проступавший серым цветом на фоне сплошного сивого снега.

— Рассказывай! — попросил наконец Андрей.

Петро стоял над ним, тяжело дыша.

— Что говорить, — сказал глухо после длительного промедления. — Побили нас! Люди погибли... И Глухарёв наш... И отец Мисаил...

Андрею хотелось спросить о многом. Да вопрос вырвался пока о самом главном:

— Где царевич? Жив?

Петро снова долго молчал.

— Думаю, жив, — сказал наконец. — Здесь вот убили под ним коня. Так воевода Рубец дал ему своего... Но и этого коня убили... Ну, коня снова нашли... Спасли... А где он сейчас — того не знаю!

— Да как ты мог его оставить? — в сердцах упрекнул Андрей. — Что стряслось?

— Крепко, говорю, нас побили. Устроили ловушку. Правда, не в ловушке дело. Здесь они нас так просто не одолели бы. Немногие наши погибли здесь от их удара... Однако этого удара испугались запорожцы. Они нас предали!

— Как? — даже привстал Андрей. — Ворона... Запорожцы стояли в стороне?

— Про Ворону правду говоришь, — согласился Коринец. — Ворона... Тут всё заволокло дымом. А Ворона скомандовал: «Спасайся, хлопцы, пока живы!» Они и рванули... Ворону Шуйский подкупил, знаю. Шуйский устроил нам эту беду...

— О, ты что-то такое говорил, — вспомнил Андрей. — Шуйский...

— Не напрасно говорил. Да опоздал я тогда расправиться с Вороной.

— Что ты учинил? — насторожился Андрей.

— Я его только что убил, — очень просто сказал Петро. — Когда за нами гнались московиты, и рубили нас, и кололи пиками, и топтали копытами, царевич приказал мне вернуть запорожцев. Я догнал Ворону верстах в десяти отсюда. Он не хотел и слушать меня... Ну, я поступил с ним как с предателем. Меня никто не остановил... Пусть теперь запорожцы просят прощения у царевича... Но когда я возвратился — здесь уже всё было кончено... Я только запомнил, что ты упал где-то здесь...

Измождённые, они свалились на подвернувшуюся кучу хвороста. Знали, что спать нельзя, а двигаться не могли. Кажется, только прилегли, а уже были разбужены толчками и криками:

— Ещё вояки! Ха-ха-ха!

В зимнем военном лагере, под ледяными стенами Новгорода-Северского, пану Мнишеку очень часто приходилось сомневаться, увидит ли он ещё когда-нибудь желанный Краков.

Но получилось именно так.

Он вступил под свинцовую кровлю своего старого дома, из окон которого виден заснеженный каменный Вавель с королевским замком, а за ним — изгиб уснувшей подо льдами Вислы.

— Пан Ержи! — всхлипнул седой маршалок Мацей. — Пан Ержи! Как хорошо... А я думал... Езус-Мария...

Что думалось верному Мацею — так и осталось загадкою. Руку господина оросили его частые слёзы.

А над Вавелем сияло солнце. Над кудрявыми вековыми деревьями, окружавшими замок, вздымались вороны. Их пугали звуки соборного колокола, получившего название «сигизмунд» — в честь уже давно почившего короля Сигизмунда-Августа.

Под Новгородом-Северским пану Мнишеку порою казалось, что его непременно поглотят бесконечные русские просторы. Он уже втайне проклинал тот миг, когда решился отправиться в поход. Когда согласился принять в руки сверкающую камнями гетманскую булаву. Когда взял на себя такую страшную ответственность и такие тягостные обязанности. Он уже спрашивал себя, зачем соблазнился званием тестя московского царя. Чтобы вознестись на недоступную для прочих высоту? Утереть нос Замойскому и Сапеге? Превзойти разных там князей Острожских и прочих, прочих? Удивлялся, как мог поверить досужим заверениям и россказням, будто бы московиты только и ждут прихода к себе царевича Димитрия. Слов нет, многие ждут. В Севере — так весь простой народ. Но многие благородные люди на Руси связаны присягою царю Борису Годунову. А для русских присяга, освящённая целованием креста, значит неимоверно много, если не всё в жизни. И это стало понятным окончательно, но слишком поздно. Уже за Днепром.

Уйдя из-под Новгорода-Северского, едва переправившись по льду через Днепр, пан Мнишек тут же отделился от польских рыцарей, покинувших царевича. Негодуя, они уже начали сомневаться: да правильно ли поступили? Со своей немногочисленной свитой пан Мнишек направился в Брагин — так советовал Стахур. Князя Адама там не застали. Он торопился уже в Краков на сейм.

— На сейме и вам придётся держать речь! — напомнил Стахур.

— Да, — впервые подумал об этом пан Мнишек. — Придётся — И приказал Стахуру готовить выступление.

А в Самборе — дочери ни на шаг не отходили от отца. Особенно Ефросиния.

— Татусю! Татусю! — щебетала девчонка, всплёскивая руками. — Вы теперь как Помпей! Как Цезарь! Я уже читаю по-латыни.

За полгода разлуки Ефросиния вытянулась. Превратилась почти в невесту. На неё уже засматриваются молодые рыцари. Она сделалась похожей на сестру Марину. Но её отличает откровенность и живость характера. А задумчивость Марины за это время только усилилась. Конечно, невесту можно понять. Невесту, чей жених находится в опасности.

В Самборе пан Мнишек отдохнул отлично. Наговорился, окреп, посвежел. Вскоре он снова стал самим собою. К нему возвратилась былая самоуверенность. Первоначально у него возникало порою намерение охладить пылкие надежды Марины в скором времени стать царицею на Москве. Он многозначительно отмалчивался, когда девушка расспрашивала о женихе, отсылал её к его письмам. Дескать, там сказано обо всём. Но через несколько дней пребывания в Самборе творившееся под Новгородом-Северским показалось ему не таким неопределённым, мрачным, опасным, ненадёжным, как думалось. А собственное неожиданное гетманство начало представляться даже весьма удачным! Да что удачным — показалось талантливым командованием. Потому что именно под руководством гетмана царственному юноше удалось отбросить от осаждённой крепости огромное московское войско, надвинувшееся грозовою тучей. Войско, с которым не совладал сам Стефан Баторий, имевший в своём распоряжении польскую конницу и венгерскую пехоту! Жаль, что этого не сможет никогда уже описать Климура. Рассказывая о боевых действиях в холодной лесной Севере, пан Мнишек выражал горькие сожаления: он вынужден был подчиниться зову короля! Потому что превыше всего ставит рыцарскую честь.

— Да это ничего, — завершал многозначительно. — Огражу короля от недоброжелателей на сейме — и снова туда. Там продержатся. Должны. Полковник Дворжицкий обещал. Опытный тоже воин. А я обязан помочь царевичу добиться отцовского престола!

При этом обменивался взглядами со Стахуром — тот кивал лысою головою. Всё будет сделано.

— Ой, татусю! — всё так же увивалась вокруг отца Ефросиния. — Вы теперь всё сможете!

Пан Мнишек научился уже так красочно описывать поход, что его слушали как заворожённые не только родные, но и гости.

А Стахуру оставалось делать записи.

На глазах отца оживала Марина. Она продолжала получать письма от московского жениха. Она носила их при себе постоянно. Но как он узнал, она перестала на них отвечать. Почему? От отцовских же рассказов у девушки разгорались глаза. У неё выработалась величественная походка. Как у королевы.

С уважением слушал пана Мнишека, уже в Кракове, его двоюродный брат Бернард Мацеевский. Внимательно слушал и краковский воевода Николай Зебжидовский. Зебжидовский при этом пользовался любой возможностью показать своё неуважение к королю.

Да, пан Мнишек явно превращался в героя. И он уже в самом деле готов был возвратиться в Северу. Он забывал о своих болезнях, на которые ссылался, прощаясь с царевичем, на которые жаловался в первые дни своего пребывания в Самборе. Забывал о своих опасениях и страхах перед московитским пленом. Его ведь не сочли бы даже военнопленным. У короля Сигизмунда с царём Борисом — мир. Его могли бы казнить, как последнего конокрада.