Но в сознание нет-нет да и начинало снова закрадываться страшное сомнение: а что, если она умрёт, если сойдёт в загробный мир и только там узнает, что сын её остался здесь, что её обманули? Зачем? Кому это понадобилось?

Лёжа на жёсткой монастырской постели, она начинала перебирать в памяти свою давнишнюю жизнь и начинала примечать туманные давние полунамёки братьев, что хорошо-де было бы иметь при угличском дворе похожих лицом на царевича мальчиков, что так всегда водилось при царских дворцах, что и у царя Ивана Васильевича было несколько таких человек, которых он даже посылал вместо себя показаться перед боярами, а то и перед чужеземными послами, — и никто ничего не заподозрил.

Тогда она воспринимала подобное как забавные рассказы, вроде тех, какие вслух читали приставленные к царевичу учителя. Она не задумывалась, не примеряла услышанного к Мите. Но здесь, в келье, она начинала отыскивать в прошлом что-то новое и новое. И ей уже казалось, будто неспроста получалось так, что мальчики при угличском дворе, взятые для игр и забав с царевичем, были как две капли воды на него похожи и что неспроста у него вдруг появилась болезнь, о которой она ничего не подозревала прежде, пока он был маленьким.

Она частенько вскакивала с постели даже в те редкие минуты, которые выпадали для отдыха, и, задыхаясь, спрашивала у Бога:

— Господи! Подай мне знак!.. — и бросалась к свечам в углу, которые обливали жёлтым светом Божий лик.

А то старалась забыться во сне, чтобы снова увидеть дорогое подобие, чтобы услышать обещание надежды из Божиих уст.

Только всё тщетно.

И вот сегодня она услышала эти слова.

Это были они. Надо было понять. Надо было поверить.

Но из чьих уст это прозвучало?

Она наконец не сдержалась и спросила у старицы, где же новая послушница, которая была у неё в келье сегодня утром. Старица сначала сделала вид, будто ничего не расслышала. Но когда, спустя какое-то время, вопрос был задан снова, то старица посмотрела на неё с выразительным удивлением.

— Да что ты, сестра? — сказала старица. — Не было у тебя в келье сегодня никакой послушницы. А только ещё будет. А пока поспи... И Бог пошлёт тебе выздоровление...

Однако она не хотела оставаться в чужой просторной палате. Через непродолжительное время она попросила отпустить её в свою келью и ещё по дороге туда задалась вопросом: а знала ли юная послушница, кто скрывается под именем инокини Марфы? Нет, отвечала сама себе. Здесь об этом никто ничего не знает, кроме, наверное, самой игуменьи. Ничего не знает и эта старица. А может, игуменье тоже ничего не известно?

Была ещё надежда, что старица что-то перепутала, что юная отроковица появится снова в келье, стоит лишь туда войти, улечься на постель и закрыть глаза. И тогда всё прояснится.

Однако она вошла, успела прочитать перед иконою святого Николая несколько молитв, и дверь действительно отворилась, и вошла послушница.

— Матушка игуменья велела спросить...

Но это была незнакомая послушница.

На вопрос, где же находится та послушница, которая была здесь сегодня утром, эта громогласно отвечала, что сама она здесь новенькая, что она здесь ещё никого не знает и потому ни на что ответить не может, но готова услужить не хуже прочих.

— Ступай, милая, ступай себе с Богом, — сказала инокиня Марфа.

Ей нужно было понять, кто же подал такую драгоценную весть, которую от неё хотят скрыть, даже сейчас.

Но весть такую послать может только Бог!

И когда послушница удалилась, инокиня Марфа поспешно опустилась на колени, подняла глаза горе и громко сказала:

— Благодарю тебя, Господи! Мне теперь понятно, зачем я ещё живу...

В её мыслях снова кружилась Москва.

В киевской корчме, при шумном Подоле, под высокими тополями с пыльной листвою, коваль Свирид окинул коней взглядом и с пониманием покачал головою:

— Что же... Всё сейчас сделаю, — а дальше посоветовал: — И всё же вам лучше спуститься туда на плотах. Кони долго в себя приходят. Коню нужен отдых.

Андрей Валигура задумался. Отец Григорий принялся расспрашивать:

— Да как это лучше сделать? Чтобы на плотах по Днепру?

Он был уверен: люди перед ним не станут кривить душою. Не соврут.

— Главное — без задержки! — напоминал отец Григорий. — Чтобы побыстрее. Чтобы кошевого застать, пока в море не ушёл. Мне Герасим Евангелик говорил.

Коваль расхохотался:

— Без таких молодцов не уйдёт! А плоты Днепро донесёт до Канева. А то и дальше. Оно и безопасней по воде. Если встретится кто с оружием, так только казаки. А коней вам лучше продать. Потому что на Сечи таких огирей увидите, что эти вот меринами покажутся. Знаю... Кошевой вам поспособствует. А что касается плотов — так кум Опанас туда их через день спускает... Есть у него такие плотари... Он наилучшего отправит...

Андрей Валигура и сам ведал: коники эти, на которых добрались до Киева, очень выносливы, да ни один из них недостоин ходить под высоким седоком. К тому же после утомительной дороги ненадолго хватит этих коней. В новой дороге, конечно, они не свалятся, но случись неожиданность — так не унесут от беды.

А очень хотелось Андрею поскорей да побезопасней доставить отца Григория на Сечь. Впрочем, как и остальным его спутникам. Только никто ничем не мог помочь. Ни Харько, ни Мисаил, ни Пафнутий.

Андрей вспоминал дорогу от Кременца до Киева и проникался страшным удивлением: да как же люди не понимают? Как нутром не почувствуют, кто находится рядом? Стоит только пристальней посмотреть на этого человека, когда он сидит в седле! Господи! Даже на таком невзрачном коне, на котором ездил ледащий какой-нибудь казачок при панском дворе. Да сам гетман на лучшем своём жеребце так не проскачет!

Отец Григорий дальше сучил разговор со старым ковалём, который хитро посматривал то на собеседника, то на Андрея, то на Харька с Пафнутием, то на Мисаила и вроде бы догадывался, что имеет дело не с простым ловким казаком, но с человеком знатным. Нужда хоть кого заставит отправиться на Сечь. И казака, и шляхтича, и православного, и католика. Всякого.

А перед глазами Андрея снова стелилась дорога от Корца через Звягель и Житомир. Зримо вставали замки. Андрей знал: отец Григорий уже топтал эту дорогу своими ногами... Андрей тоже не раз бывал на ней, да удивления своего ему ничем не измерить.

Отец Григорий воспринимал всё так, будто сызмальства знал на той дороге каждый камешек и каждое при ней деревцо. И люди, управлявшиеся в полях с плугами да волами, завидев его глаза, сразу становились разговорчивей и доверчивей, Отец Григорий расспрашивал, они отвечали. Вопросы были такими замысловатыми, что Андрей иногда не улавливал, чем их объяснить, каким таким интересом отца Григория? Здесь ему не царствовать.

И опять же: такого человека не смог понять, не поверил ему князь Острожский? Невероятно. Да нет же, думалось Андрею, понял князь Константин Константинович, кто перед ним. Почему-то надо было сделать вид, будто ничего не понял. Зачем? Не хочет способствовать смуте в Московском государстве? Могло быть и так.

Только как же? Злодей сидит на московском престоле, когда истинный царевич, сын Ивана Грозного, скитается по миру? Когда настоящий царевич, сядь он на престол, в состоянии помочь убогому и сирому? Сможет организовать отпор татарскому нашествию... Как же будет князь Константин держать ответ перед Богом?

Отец Григорий тем временем, выспросив у коваля всё нужное, посмотрел на Андрея, понял, что Андрей выслушал этот разговор и со всем согласился. Что для Андрея нет неясностей. Отец Григорий улыбнулся по-дружески и направился в корчму. Оттуда не раз уже выглядывала полногрудая корчмарка. Все прочие спутники, подвесив коням торбы с овсом, направились следом.

Старый коваль, видя, как Андрей замешкался возле коня, поманил казака чёрною рукою.

— Что это, казаче, за человек такой? — спросил, хитро посматривая. — Говорит обыкновенными словами, а вместе с тем чувствуешь, как он землю под тобою на три сажени видит. Не характерник, часом? Конечно, на Сечи не дураки. Но предупредить надо...