Когда пан Мнишек прочитал всё это, он тут же понял, к чему клонится дело. В разговорах с ним Бернард Мацеевский постоянно напоминал, что московский царь тайно принял католическую веру, что он обещал обратить в католичество всю Московию, — стало быть, царь заявит о том рано или поздно, а потому и с Мариной он должен обвенчаться уже по католическому обряду.

Признаться, подобные религиозные тонкости как-то мало занимали пана Мнишека, но здесь он почувствовал, что дело приобретает нежелательный ему оттенок, что может найти коса на камень, что юный царь вряд ли сможет учесть все особенности своего народа, предвидеть всю силу его приверженности православной вере. И холодный пот начал пробирать пана Мнишека при одной мысли, во что это всё может превратиться.

Пан Мнишек сразу же бросился в Краков.

Аудиенцию у короля пан Мнишек получил безо всяких проволочек. Это его, конечно же, и не очень удивило. Он получал её всегда без задержек. Его удивило, причём приятно, какое-то почти дружеское обращение с ним короля Сигизмунда.

— Пан Ержи! — сказал король, протягивая руку для поцелуя. — Это хорошо, что вы здесь.

Такое обращение, конечно, несколько успокоило пана Мнишека. Несколько ослабило в нём то напряжение, в каком он ехал в Краков, подгоняя своих и без того старательных кучеров. Король, оказывается, нисколько не сомневается в прочности власти московского царя.

А ещё удивили перемены в облике самого короля. Король выглядел озабоченным и похудевшим неимоверно.

— Пан Ержи, пан Ержи! — повторял король.

Конечно, было трудно и очень неправильно связывать эти перемены напрямую с наконец-то состоявшейся свадьбою короля с австрийской принцессой Констанцией, сестрою его прежней, покойной ныне, жены.

Против этого брака решительно выступал канцлер Ян Замойский. Замойский был застарелым противником укрепления возможного союза Речи Посполитой с австрийским королевским двором. Но теперь Замойского уже нет. А если не свадьба является причиною королевской усталости, то неужели мучит его старая обида, нанесённая ему родственником Карлом, графом Зюндерманландским, выступающим теперь под именем Карла IX, короля шведского?

— Ваше величество! — начал пан Мнишек. — Поверьте, меня привели к вам дела чрезвычайно серьёзные.

Король со спокойным выражением исхудавшего лица выслушал несколько сбивчивый рассказ пана Мнишека об известиях, полученных из Москвы. Король даже внимательно осмотрел предложенные ему для просмотра места в письмах, адресованных пану Мнишеку, а когда пан Мнишек наконец замолчал, то король отвечал ему по-прежнему со спокойным выражением вытянутого лица:

— Это мне уже известно, пан Ержи. Что касается причастия, то не нам с вами над этим раздумывать. И даже не его преподобию Рангони. Как раз об этом и говорил он мне вот здесь, в кабинете. Всё решится в Риме, куда Рангони уже обратился. — Король высоко поднял вверх руку, указывая пальцем куда-то в окно, за покрытую снегами Вислу. — Меня смущает иное.

Король под каким-то предлогом тут же отослал своего секретаря и, оставшись наедине с паном Мнишеком в огромном кабинете, вдруг упёрся в него тяжёлым неподвижным взглядом и со значением спросил:

— Скажите, пан Ержи, вы полностью уверены в том, что московский царь — истинный сын Ивана Грозного?

Пан Мнишек был застигнут врасплох неожиданным и таким запоздалым вопросом. Он полагал, что все сомнения в его душе на этот счёт уже перегорели. Признаться, он и прежде не мучил себя подобными сомнениями. Даже в самые тяжёлые дни после возвращения из-под Новгорода-Северского. В недавнее время он сомневался совсем в ином: удержится ли молодой царь у власти? Сумеет ли противостоять опытным врагам, скрытным и коварным? А что касается такой постановки вопроса, то разве в том суть? Ведь не столь важно, кто ты, сколь важно то, кем тебя считают!

Пан Мнишек засмеялся в ответ, стараясь казаться беззаботным, а значит, уверенным в том, что сейчас скажет.

— На этот вопрос, ваше величество, ответили уже сами московиты.

— Не все, пан Ержи, — тут же возразил король. — И вот почему. Позавчера у меня побывал канцлер Лев Сапега вместе с гонцом от московского царя. Гонец этот, по имени Иван Безобразов, боярский сын, прислан ради того, чтобы известить меня о большом готовящемся посольстве из Москвы, которое предложит нам условия вечного союза и прочного мира — всё направлено против турок. Я принял гонца как полагается. Однако канцлер явился ко мне через день с невероятным рассказом. Оказывается, гонец Безобразов попросил у канцлера особой аудиенции и с глазу на глаз сообщил ему, что послан он, Безобразов, к нам не столько от имени государя, сколько от имени первейших московских бояр, а именно от Шуйских, Голицыных, Телятьевского, а ещё от духовенства московского с целью передать нам, что им хорошо известно: царь у них сейчас не настоящий. Это вовсе не царь, но Гришка Отрепьев, беглый монах.

Король замолчал, очевидно щадя собеседника. Потому что пан Мнишек и сам вдруг почувствовал, как у него поплыли перед глазами разноцветные круги.

«Вот оно, — подумалось, — то, что пугало уже столько времени. Пугало как что-то неясное, нечёткое, предполагаемое. На что я не обращал внимания. Во что мне не верится».

Голос короля донёсся снова, но уже приглушённо:

— Они жалуются, будто бы я посадил им на престол недостойного человека. Они, конечно, довольны, что избавились от власти Бориса Годунова. Однако новый правитель им не подходит, потому что он легкомыслен, не понимает самого величия царской власти. Он опасен как правитель и для своего государства, и для его соседей. Потому что он, дескать, замышляет злое дело против Речи Посполитой. Он не понимает своего народа...

— Чего же они хотят? — бросил куда-то в туман пан Мнишек.

Король продолжал, то вроде бы приближаясь, то удаляясь. Однако слова его были наполнены ужасным смыслом.

— А хотят они, — говорил король, — чтобы я дал им в цари своего сына Владислава.

«Как? — хотелось закричать пану Мнишеку. — При живом царе, получившем корону с одобрения всего боярства и духовенства, всего народа? Этого не может быть! Гонца следует схватить и отослать царю!»

Однако вслух пан Мнишек ничего не сказал.

А король продолжал:

— Я велел отвечать, что ни в малейшей мере не вмешиваюсь во внутренние московские дела. Это должно решаться в самой Москве. Коль московиты решили, что они обрели истинного царя — пусть будет так. Ежели находят это не отвечающим истине — и здесь я им не судья и не противник. Но сын мой не будет гоняться за короною и брать сторону какой-то незначительной партии, впрочем, как и значительной. На это пусть не надеются. От себя скажу одно: уже известны мне люди у нас в государстве, которые хотели бы с таким же успехом видеть московского царя Димитрия и на польском престоле.

Король говорил и говорил, а пан Мнишек постепенно приходил в себя. Пожалуй, его обнадёжили последние королевские слова. Нечто подобное он и сам уже понял.

Наконец пан Мнишек спросил:

— Ваше величество! Что же мне делать?

— Всё, что я вам доверил, пан Ержи, — отвечал король, — пусть остаётся между нами. А вы, пан Ержи, поступайте так, как вам надлежит поступать. Не торопитесь. Всё равно придётся дожидаться решения его святейшества Папы, потому что Рангони вам ничего не ответит. А там — полагайтесь на Всевышнего и на свой ум.

Как ни пытался Андрей Валигура обратить внимание государя на его окружение, на бояр Шуйских, Голицыных, как ни старался побудить, заставить принять меры предосторожности — а всё напрасно. Видя, что это же мучит и Басманова, и Рубца-Мосальского да и прочих немногих государевых приближённых, Андрей хотел заручиться их поддержкою, чтобы действовать сообща. Хотел даже доказать, что при охоте на медведя Тришку замышлялось какое-то коварное дело. Однако ничто не помогло. Дошло до того, что царь просто-напросто запретил Андрею говорить о чём-либо подобном. Запрет прозвучал по-дружески, но твёрдо и бесповоротно.