Так советовал молодой донской казак, глядя, как ловко сечевики управляются с угощением.

Но старый его напарник сначала всё разузнал о московском царевиче, внимательно осмотрел запечатанные грамоты, увидел присланное знамя — красное полотнище с золотым двуглавым орлом — и лишь тогда высказался:

— Чует моё сердце, братове, что царевич наконец настоящий. Обманщиков мы нагляделись. Езжайте с этими грамотами к атаману Кореле. Вот к кому. А живёт он в третьей станице на север. И нет сейчас для казаков более надёжного батьки, нежели он.

Атаман Корела (именно к нему первым делом отправился Андрей) оказался низкорослым длинноруким казаком, как бы вырубленным из камня, который выпирает из земли, — иногда так бывает. Кожей он чёрен, а всё лицо его исполосовано сабельными ударами, так что кажется оно составленным из отдельных кусков, чудом сросшихся. Хорошо воевал атаман. Впечатление только усилилось, когда Андрей увидел Корелу на коне. Будто одно существо перед тобою, с длинными руками. И сабля в этих руках сверкает. И неважно, в какой руке она оказалась, в левой ли, в правой. Всё равно. Противнику не увернуться.

Корела без раздумий созвал казацкое коло, на котором почётнейшее место было отведено старикам с седыми, в шрамах, головами и суковатыми палицами в руках вместо острых сабель. А за стариками высились горячие молодцы с саблями в ножнах да с ножами при поясах.

— Читай! — повелел атаман царевичеву посланцу.

Какой шум стоял — а сразу угомонились.

Многие, кажется, и не вдумывались в слова. Важно для них то, что грамота — от царевича. Они уже готовы садиться на коня. В станице, кажется, заголосили уже, запричитали молодицы. Плачем провожают казаков на войну.

— Хорошо! Любо нам! — заключил атаман Корела, как только слова в грамоте кончились. — Пойдём!

Кореле, получалось, и без выступлений земляков понятны их настроения и мысли.

— Любо! — в самом деле раздались дружные крики.

— Любо! Любо!

— Любо! Пойдём!

Не успело коло при Кореле натешиться добрыми вестями, как уже прискакали другие казаки, из дальней, знать, станицы.

— Вот! — указал рукою Корела. — Иван Заруцкий пожаловал.

Иван Заруцкий выглядел полной противоположностью Кореле. То был высокий молодой человек, кудрявый черноволосый усач, писаный красавец.

— Мы о вас наслушались! — сказал он с улыбкою, спрыгнув с коня и приблизясь к Андрею. — Мы этого только и ждали. Давайте нам грамоты и знамя. Сами поедем рассказывать народу, какое счастье привалило. Царевич воистину жив!

— Жив! Жив!

— Жив, слава тебе, Господи!

Казаки смотрели на Заруцкого как на икону.

Назад на Сечь Андрей возвратился безо всяких приключений и даже без особых опасений. Его со спутниками-сечевиками сопровождала целая сотня дончиков. Атаманы Корела и Заруцкий таким образом стремились лишний раз показать свою готовность служить московскому царевичу.

Но самого царевича на Сечи уже не было.

Петро Коринец рассказал побратиму, что поделать он ничего не мог. Царевичу на месте не усидеть. Царевич велел передать по секрету: он направляется в Брагин. Во владения князя Вишневецкого.

— К Вишневецкому? — удивился Андрей. — К князю Адаму? Надумал всё-таки.

Единственное, что мог предпринять Петро Коринец, так это отправить с царевичем своих верных людей вместе с доброю сотнею казаков. Они доставят его в Киев. А дальше — он превратится снова в никому не ведомого странника.

— Так мне велено, — разводил руками Петро Коринец. — А тебе, брат, пробираться в Брагин, — добавил. — А что дончики хорошо встретили царские грамоты — это на Сечи известно. Царевич знал. Это его обрадовало.

Князь Константин Вишневецкий просыпался очень рано. И первый взгляд обращал непременно в сторону юга. Там возносится к небу вверенная ему королевская крепость Каменец — заслон от татар.

Привычка не оставляла князя никогда и нигде. А стоило проснуться ему в любимом Вишневце — так и подавно.

Сегодня он проснулся как обычно. И через какое-то время не удержался от смеха.

— Езус-Мария! — сказал, не отрываясь от чтения. — Да что он пишет!

Князь посмотрел на дверь. Где-то там, в своих покоях, почивала его юная жена. Князь разбирал принесённые на золотой таце[8] послания. Они, по мнению секретаря, пана Пеха, требовали как можно более скорого ответа. Однако и среди отобранного Пёхом княжеский глаз безошибочно отыскивал уж самое важнейшее — gravissimum.

Конечно, писания тестя, сандомирского воеводы, не подлежат ранжировке вообще.

Но как тут не засмеяться?

— Езус-Мария! Пан отец был сильно под мухой!

Пан Пех в ответ развёл руками. Бывает. Недаром, мол, говорится: старый — что малый. Да старый куда хуже. Ребёнок рад утехе. И только. Ребёнок увлекается, забывает обо всём. И ребёнку не нужны похвалы за то, что он славно забавляется. А тут... Старик вообразил себя Юлием Цезарем. Или Ганнибалом. В такие-то годы. О подобном следовало заботиться в юности. Благо в Речи Посполитой были такие орлы, как Стефан Баторий. Когда шумела осада Пскова. Когда вся польская конница и вся венгерская пехота были брошены против московитов. Или ещё до того... Или потом... Когда воины в приграничных селениях каждый день хватались за сабли да ружья. Нет, старую голову вскружила рядовая победа над татарскими загонами. Победа, где командование досталось ему просто как почётному гостю. Как будущему тестю. Чтобы заметнее угодить своей невесте, теперь уже супруге, — очаровательной Урсуле... А тогда, в свои молодые годы, говорят, пан Ержи потворствовал тогдашнему королю Сигизмунду, без ума любившему красавиц...

Оставив письма, князь Константин глянул в окно кабинета. Он увидел, как тает над рекою густой туман. Как просыпается всё вокруг. Как встаёт солнце. И боязнь повредить каким-нибудь образом сну молодой жены исчезла. Как исчезает туман. Смех сменился горькой усмешкой.

— Всему своё время, пан Ержи.

Пан Пех согласно кивнул головою.

Тесть, измученный долгами, опять заводит разговор о каком-то казаке, который годился бы в случае чего на роль... Это весьма опасная затея. Этого не хотелось вслух говорить.

Князь не мог ничего написать на краях крепко пропахших парфумами листов бумаги — для рядовых писарей, какой дать ответ. Письмо сначала должна прочесть Урсула, которая (сущий ещё ребёнок) спит обыкновенно до обеденной поры.

Но от чтения писем никуда не деться.

Второе письмо оказалось ещё более любопытным. Пан Пех снова развёл руками. Впрочем, даже не любопытным, скорее интригующим. Даже загадочным. Двоюродный брат, князь Адам Вишневецкий, оказывается, прислал его с нарочным гонцом. А в письме — сообщение: пан Адам уже в дороге. По крайне важному делу.

— Уже едет. Узнаю́, — сказал князь.

— Да кто же его не знает? — подтвердил пан Пех. — Горячий, как цыганский борщ.

Вот и ломай себе голову, подумал князь, что взбрело на ум брату Адаму. То ли снова на ножах с русскими воеводами, снова готовит вооружённый наезд, чтобы отнять прихваченное ими, то ли сам намерен у них что-то прихватить? Как бы там ни было, а для подобного предприятия нужны воинские силы... То ли затевает рокош[9] против собственного короля? Ему не привыкать. Присягал королю-католику, а сам — православный.

Князь Константин ограничился пока что распоряжениями маршалку двора относительно того, какие следует сделать приготовления в замке. Посоветовался с ним, где разместить оршак пана Адама. Да ещё прикинул, как забавнее, какими словами передать вычитанное пани Урсуле. Чтобы не заподозрила чего-либо обидного. Насчёт этого советовался с паном Пёхом.

Князь Адам явился через день.

Лёгкая коляска, с вензелями «А» и «В», вкатилась во двор уже вслед за ним, а сам он гарцевал верхом на красивом белом коне.