— Да! Да!

Князь Януш уже прикидывал, какие распоряжения следует отдавать немедленно.

Это походило на шахматные сражения.

Сражения разгорались каждый раз, и притом каждый раз они вспыхивали мгновенно, стоило собеседникам встретиться в просторном кабинете с высокими стрельчатыми окнами, на стенах которого висят потемневшие портреты прежних польских королей и выразительные фламандские пейзажи, которые с течением времени становятся всё новее и правдоподобней.

Рангони так и сказал:

— Ваше королевское величество! Нам приходится снова разыгрывать одну и ту же партию в шахматы!

Король, шагая по кабинету, механически кивнул квадратною, не польскою головою. Нисколько не задумываясь, он отвечал:

— Да, да, ваше преподобие... Шахматы — это хорошо...

Король в последнее время просто не имел возможности над чем-либо, задумываться, если предмет раздумий не увязывался с тем, над разрешением чего он мучился уже который месяц. Мучился с того самого дня, как ему стало известно о роковом решении князя Адама Вишневецкого.

Но, вышагивая по кабинету, король сообразил, что сравнение с шахматною игрою касается впрямую их разговора, а стало быть, касается и всего того, что его мучит.

— Ах да, — спохватился король, — конечно же... Как я мог не учесть. Но в шахматах важен результат... Важен счёт.

Рангони хотелось продолжить сравнения. Однако те, что уже вертелись у него на языке, могли быть сейчас неправильно поняты. А сегодня, здесь, при этом разговоре, каждое слово имело особый вес. От верного понимания сказанного здесь зависело очень многое как в судьбе Рангони, так и в судьбе государства.

— Будем внимательно считать, — улыбнулся Рангони.

При встрече с московским царевичем в этом кабинете король был явно ошеломлён посланием канцлера Яна Замойского. Он получил его как раз накануне аудиенции. Теперь известно точно. Царевич на аудиенции остановился вот на этом месте. А послание Замойского, только что прочитанное королём, звучало в кабинете ещё каждою своею буквою. Оно лежало вон в том ящике роскошного секретера — его едва удалось туда укрыть. Да и царевич тогда вошёл в кабинет в какой-то растерянности. Он был явно смущён. Его ни о чём не стали расспрашивать. Рядом с ним не было никого из доверенных людей, с которыми он прибыл в Вавель. На аудиенцию решено было не допускать даже князя Вишневецкого и воеводу Мнишека. Рядом с королём сидело всего несколько человек, в том числе и папский нунций. Это была частная встреча, и всё. Царевич по-детски, беспокойно оглянулся назад, как бы надеясь, что плотно прикрытая за его спиною дверь всё-таки пропустит ещё кого-нибудь из вестибюля. Не дождавшись ничего подобного, он, внимательно оглядел кабинет, смутился, сообразив наверное, что стоит с глазу на глаз с польским королём. Голубые глаза его вспыхнули каким-то огнём, и после небольшой, но всё же излишне длинной паузы царевич произнёс пространную речь. Он взывал к человеческим и отцовским чувствам. Он приводил примеры из древней истории, когда в трудное положение попадали известные персонажи. Он вспомнил Геродота, притчу о лидийском царе Крезе и его сыне, немом от рождения. Юноша вдруг обрёл дар речи, когда его отцу грозила смертельная опасность. Так получилось, дескать, и с ним, царевичем. Он должен был возникнуть из небытия, возвысить свой голос, вступиться за поруганную Русь. Царевич говорил напыщенно, быть может чересчур. Так говорят бродячие актёры. Было понятно, что речь заготовлена и отшлифована даже не им. Но отшлифована — так было принято в древней Элладе, где это искусство развивали отцы риторики. Речь производила всё же впечатление чего-то книжного. Она казалась надуманной и не могла понравиться Рангони... Да, всё было заранее предрешено. По крайней мере, в мыслях короля. Это было похоже на то, как если бы в шахматном сражении одна сторона получила слишком большое преимущество, в виде лишней фигуры — не ниже ферзя.

Король молча выслушал московского царевича и ничего не ответил. Молчал король и тогда, когда царевич ждал ответа вне кабинетных стен. Король был вроде разочарован видом московского гостя.

Царевичу через какое-то время отвечал от имени короля вице-канцлер Пётр Тыльский. В инструкции, данной вице-канцлеру, не говорилось ничего о конкретной помощи...

— Ваше величество! — сказал Рангони. — Сегодня начнём всё сначала. Ваше решение должно быть понятным...

Король остановил своё хождение по кабинету. Он присел в кресло напротив собеседника. Очевидно, и в его памяти возникло всё то, что возобновил в своей голове Рангони.

— Я готов, — сказал король.

А Рангони ещё раз невольно подумал, что впоследствии, когда в этот кабинет войдёт новый хозяин, портрет нынешнего короля будет резко выделяться среди прочих изображений польских королей, висящих на дальней стене. И будущие посетители, быть может, сочтут нынешнего короля, из-за своей неосведомлённости, очень умным, решительным, образованным правителем. А всё — из-за формы его головы. И только.

— Ваше величество, — продолжал Рангони, — необходимо исследовать вопрос ещё раз. От самого начала. Этого человека признали потентаты, которым подвластны пространства, превосходящие своими размерами европейские государства. Nominana sunt nota[26]. Его признают мужи, которые дорожат своими государственными постами. Их мы тоже знаем. С ним, наконец, открыто решили породниться люди, которые знают, что делают и на что идут. Воевода Мнишек открыто говорит о помолвке с царевичем своей дочери Марины. К нему, сверх всего, готовы присоединиться воины в таком количестве, какое могли бы выставить совместно несколько европейских государств. Плата за воинскую службу такому числу людей опустошит любую казну. А царевичу эти люди готовы служить за одни обещания получить вознаграждение. И если перед аудиенцией, данной вами этому молодому человеку, я мог судить о нём лишь по его посланию, писанному ко мне явно с чужого голоса, по чужим указаниям, да ещё по личным впечатлениям, которые я вынес с банкета, где он пребывал инкогнито, то сейчас говорю уже после личной встречи и продолжительной с ним беседы.

— Я вам пособлю, так и быть, ваше преподобие, — не усидел король в кресле, снова отправляясь в хождение по кабинету. — Скажите, что вы заметили при личном общении?

Король остановился напротив портрета Стефана Батория. Свет из стрельчатых окон обливал его сзади. Для Рангони, сидевшего в кресле, впечатление получалось странное: будто бы Стефан Баторий стоял в одном строю с нынешним королём. Дышал ему в затылок.

— Он говорил со мною на сносной латыни, ваше величество! — сразу выставил свои козыри Рангони.

Однако ожидаемого эффекта слова нунция не произвели.

— И что же? — вопросительно поднялись брови на квадратном королевском лице.

— Ваше величество! — Рангони окрасил высказывание, насколько позволительно, лёгким удивлением, даже непониманием, даже недоумением. — Он провёл несчастное отрочество среди православных московитских монахов, для которых латынь то же, что для быка красная ткань. Он научился языку в короткие сроки, будучи в непривычной обстановке, подвергаясь опасностям.

— И что же? — всё так же вопросительно произнёс король.

— Такие способности, ваше величество, присущи лицам царского звания, — заключил с облегчением Рангони. — То, на что люди тратят всю свою жизнь, он сумел сделать в невообразимо короткий срок.

Король хранил молчание.

Рангони продолжал:

— Но всё это лишь подступы к самому главному. Теперь посмотрим, какую пользу извлечёт Речь Посполитая, поддержав претендента и тем самым заручившись его поддержкою.

Король остановил своё движение. Уже готовился сесть в кресло.

— Я теперь отлично знаю мнение московского царевича о Папе Римском, ваше величество. Папа Римский для него — «великий отец, великий пастырь, защитник угнетённых». Я дословно повторяю его выражения. Он готов клятвенно заверить вас, ваше величество, что московские воинские силы будут приобщены к европейским армиям, которые будут выставлены против мусульманской угрозы. А мусульманскую угрозу считает главнейшим лихом для Польши канцлер Замойский. Вы это знаете. И канцлер не одинок в своём мнении. Но подобное заверение царевича способно остудить горячие головы. Пойдём дальше. Лично московский царевич готов принять католическую веру. Да, ваше величество! — почти вскрикнул Рангони, завидев, что король, едва усевшись в кресло, готов снова сорваться с места.