— Что случилось?

Отец Варлаам хотел прокричать свой неотступный вопрос. Он был готов броситься на выручку. Но какая-то сила удержала его на месте. Какой-то голос властно посоветовал: сейчас лучше промолчать.

Отец Варлаам ухватил Мисаила за полу длинной рясы, потому что Мисаил, с разинутым ртом, действительно устремился было спасать отца Григория. А так как сил у Мисаила оказалось больше, нежели у отца Варлаама, но отец Варлаам превосходил его по рвению, то они оба не уступали друг другу и оба свалились на землю под хохот казаков. Казаки же вовсе не обратили внимания на то, кого ведут гайдуки, куда и зачем. Казаки видели двух дерущихся, следовательно — пьяных монахов.

— Поддай ему, батя! — подначил кто-то.

Подначку поддержали:

— За волосы его!

— Под зад лягни!

— Ха-ха-ха! За волосы!

Отца Григория отыскали уже за пределами замка.

Он стоял как ни в чём не бывало. Но так только казалось. А в самом деле он дрожал от негодования. И всё же рассказывать ни о чём не стал, лишь промолвил:

— Мы должны уйти.

Отец Варлаам тут же понял, что в княжеских апартаментах за то короткое время, пока отец Григорий там находился, возвратившись, произошло что-то невероятно плохое. Отцу Варлааму сразу пришло на ум, будто нечто подобное могло случиться и в Киево-Печерской лавре. Однако он понял, что сейчас не время расспрашивать и не время отвечать.

Гайдуки, а их было с десяток, которые вывели отца Григория за пределы замка, не уходили. Они преграждали дорогу назад в замок, но тоже ничего не говорили. Вид их свидетельствовал об одном: они ждут, когда монахи уберутся.

— Мне необходимо предупредить своих друзей, — надменно сказал отец Григорий гайдукам, предполагая их сопротивление, что ли. А гайдуки согласно закивали головами.

Мисаил тут же побежал в замок и возвратился через непродолжительное время.

Следом за ним шли Харько, Пафнутий и... бакаляр Андрей.

На берегу реки вскоре запылал костёр.

Пафнутий с Мисаилом готовили ужин — запах рыбы разносился по зелёному лугу. Отец Григорий и бакаляр Андрей обсыхали после рыбалки. Они старались не упустить лучей уходящего на покой солнца. Харько без устали горланил неизвестно кому, что он правильно поступил, не согласившись продать коника и возок.

— Как бы мы теперь, а? А так и сеть у нас, и котёл... А рыбы и всего прочего — бери... Лето.

Никто, кажется, кроме отца Варлаама, не горевал, что из Острога придётся убираться.

Отец Варлаам сидел на берегу и смотрел, как за городом, в лесах, прячется солнце.

Отец Варлаам не стал даже ужинать, чем удивил своих спутников. Он готов был расплакаться. А когда над рекою раздались грустные девичьи голоса — он в самом деле расплакался, не стыдясь.

— Бедная моя голова! — повторял он. — Господи!

Что же, он надеялся перезимовать в этом городе.

Надеялся отдохнуть под конец жизни, забыть об обидах, которые претерпел от злых людей. А его спутники, сплошь молодые, желали постоянных перемен. Что же, гусь свинье не товарищ. Не по дороге ему с ними. Да как о том скажешь?

Отец Варлаам всю ночь провёл без сна. Он догадывался, как неспокойно было на душе у отца Григория. Отец Григорий поднялся раньше всех. Заботливо подгрёб сено, на котором спали товарищи, спустился босиком к воде. Попробовал её кончиками пальцев левой ноги и лишь тогда заметил, что отец Варлаам тоже не спит.

— Куда мы теперь? — не удержался от тихого вопроса отец Варлаам.

— В Дерманский монастырь, — махнул рукою по течению реки, в сторону севера, отец Григорий. — Или в Гощу. Там тоже монастырь. Пан Гойский завёл.

— К арианцам? К еретикам?

— Авось не съедят. Посмотрим. Бог-то один.

Говорили тихо, а всё равно разбудили спутников.

Те зашевелились на сене, но не поднимались.

— Отец Григорий! — вдруг сказал отец Варлаам. — Признайся мне, ради Бога, что случилось в княжеском замке?

Он думал, что отец Григорий отделается замысловатой поговоркой. Но отец Григорий ответил очень внятно:

— Я сказал князю, кто я на самом деле. А он рассердился.. .

Отец Варлаам хмыкнул:

— Да кто же ты? Чай, не злодей перенаряженный. Чернец-диакон...

— Нет, отец Варлаам, — очень быстро и резко отвечал отец Григорий. — Я — природный московский царевич Димитрий Иванович!

Это услышали все.

Первым побуждением отца Варлаама было рассмеяться шутке, но что-то снова подсказало ему, что это не шутка. Никаких признаков смеха не увидел он на лице отца Григория. Тогда он перевёл взгляд на прочих спутников.

Услышанное явно не произвело того воздействия, какого ожидал отец Варлаам. Он ещё и ещё обводил глазами спутников, не в силах что-нибудь сказать. Очевидно, бакаляр Андрей знал уже эту новость прежде. Да конечно же, знал, осенило отца Варлаама. Иначе чем объяснить подобострастие и благоговение, с каким он вслушивается в речь отца Григория? Мисаил и Пафнутий, очевидно, и так считали отца Григория не ниже чем царским сыном. Слова последнего ими восприняты как подтверждение прежних предположений. Харько почесал в затылке и только улыбнулся плутоватой улыбкою, которая, правда, вдруг на мгновение озарилась вопросительным выражением: а не переменится ли после этого что-нибудь в его нынешней жизни?

И только он, отец Варлаам, был поражён услышанным. Поражён настолько, что по истечении длительного времени, когда все уже позавтракали, когда все заговорили весело и беззаботно, как будто ничего не произошло, когда все уже бодро шагали вслед за возком, управляемым Харьком, — он и тогда не мог ещё ничего сказать. И лишь когда за лесом окончательно скрылся город Острог, когда рядом оказался почему-то отец Григорий, отец Варлаам попросил еле слышным голосом:

— Отпусти меня в монастырь, отче... Нет мочи ходить...

Отец Григорий, не глядя, кивнул головою.

Над ухом прошелестело юным голосом:

— Сестра! Пора в трапезную, видит Бог...

Отроковица, видать, вступила в келью неслышными шагами. Словно ангел.

И снова ни скрипа. Ни звука из длинных сумрачных сеней. Если не считать песенок запечного сверчка. Да жужжания единственной мухи.

Новая послушница, тоненькая телом, но крепкая костью, исчезла так же неслышно, чтобы возвратиться через мгновение ока.

И снова:

— Сестра? Аль сюда притащить?

А за толстыми стенами буйствует рыжая теплынь.

Это чувствует рвущаяся на волю муха.

— Нет, милая, сейчас...

А в голове — кружение. Чёрное с красным хватают друг друга за грудки.

А в поясницу — острыми ножами.

— О Господи! Ножи... Ножики!

И на каждом шагу, в каждое мгновение — удары молотка по вискам.

— Дак матушка-игуменья в беспокойстве... Велено спросить умело...

Послушницы менялись через каждый, почитай, месяц. Если не чаще. Не успеешь привыкнуть к голоску — ан уже новая смотрит ангелочком. Видать, где-то там, в отдалённой Москве, враги-супостаты и поныне не знают для себя покоя. Боятся, что инокиня Марфа войдёт в сговор с черницами и совершит побег из своей обители.

— Куда? Из Выксинского монастыря? Через леса и болота?

Послушница в слёзы:

— Бабушка! Я — как велено...

— Да не тебе, бедовая! Врагам моим слово брошено!

К тому же эта сутолока рыжего света и серого полумрака.

Уж лучше постоянная смена дня и ночи. Как в Москве. Как в батюшкином доме. Как в Угличе...

— Углич! Углич... Снова не тебе, болезная...

Простая смена дня и ночи даёт твёрдое понимание, что время за окнами кельи не остановилось. Что Бог всё видит и каждому воздаёт по заслугам.

— Углич...

Правда, смена дня и ночи ничего уже не значит. Кроме, пожалуй, одного: чем больше случится мельканий темноты и света — тем скорее предстанешь перед взглядом Того, Кто раскроет тайну, истерзавшую душу. Тайну, которая стала невыносимой тяжестью с того самого дня, как довелось увидеть посиневшее личико, такое безжизненное и такое страшное.