И подобных панов в Речи Посполитой отыщется нарядное количество, чтобы тебе было известно. А так как они располагают большими богатствами, так как у них под рукою много собственных войск, которые неподвластны королю, — то опасность от них воистину велика. В число их в первую очередь нужно поставить панов Вишневецких, особенно князя Адама, который всё время ведёт споры с соседствующими московскими воеводами. К сему нужно добавить, что в этих богатых землях скопилось много праздных гуляк, не имеющих средств к пропитанию, но имеющих крепкие тела, а в руках оружие. Они объединяются в шайки и грабят людей богатых да и не очень богатых. На здешних дорогах грабежи не прекращаются. Многие здешние молодцы бегут на низ Днепра, где есть Запорожская Сечь и где принимают всех. Оттуда они делают набеги на татар, чем очень злят крымских ханов и мурз, так что последние всегда могут обосновать причины своих набегов на земли Речи Посполитой. Королевское правительство издаёт распоряжения, запрещающие казакам нападать на татар, но подобных распоряжений никто не опасается. А ряды казаков, разбойников и всяких бездельников с каждым днём умножаются, потому что в панских имениях, в дополнение к гонениям на православие, мужиков заставляют очень много работать в пользу их господ. Народ сопротивляется, и этой силы тоже надо опасаться.

Однако, господин мой, здесь немало и таких могущественных людей, которые поступают весьма рассудительно и осторожно. Они ни за что не хотят разрывать мир с нашим государем. Первым среди них хочу назвать коронного канцлера Яна Замойского. Ко мнению его, я знаю, очень прислушивается сам король Сигизмунд, который его не любит, даже ненавидит. А превыше всего на свете король польский ставит римско-католическую веру и считает сам себя вернейшим учеником и последователем Папы Римского. О том король постоянно напоминает своим подданным. Что подтверждает и папский нунций Рангони, который живёт в Кракове. Конечно, мне лично никогда не приходилось беседовать ни с канцлером Замойским, ни с королём польским, но с ними часто общается мой нынешний господин. И хотя, разумеется, не всё говорённое там он рассказывает своим приближённым, но из его уст, неожиданно для него самого, частенько сваливается нечто такое ценное, что если его собирать по крохам, да собирать настойчиво и неустанно, постоянно, то можно собрать большой и ценный каравай. Поэтому смело могу отписать тебе, государь мой Димитрий Иванович, что сейчас нету здесь такого человека, который смог бы убедить панов, будто за ним стоят в Москве какие-то силы. А коль он не в состоянии этого сделать — ему здесь никто всерьёз не поверит. Потому и все старания ничтожных людишек выдать себя за царевича Димитрия обречены на неудачу.

А. ещё забыл я упомянуть о православных здешних вельможах. Они уже начинают стесняться своей дедовской веры. И даже такой защитник православия, как князь Острожский, делает уступки католической вере. Он сам был женат на католичке, его сын Януш — католик, дочери выданы замуж тоже не за православных. Если так всё здесь пойдёт дальше, то все православные могут стать католиками, а тогда уж...

Послание же это отправляю с преданными мне людьми православной веры, которые если и способны на какой-нибудь предосудительный поступок, как-то: погулять в корчме, пропить все деньги, — то никогда не способны на одно — предать православную веру. А в твоей награде я не сомневаюсь нисколько.

Писал всё это по здравом рассуждении твой раб Парамошка, а как меня здесь зовут — ты о том узнаешь с Божией помощью. Обо всём прочем расскажу подробнее сам, если Господь Бог позволит мне возвратиться в нашу златоглавую благословенную Москву».

Димитрий Иванович Годунов с трудом дочитал всё это до конца, а дочитав, с удовлетворением улыбнулся.

Он хорошо помнил человека, который вот здесь, на этом полу, валялся у него в ногах, клялся, получал наставления, как и что надо делать за рубежом.

Удовлетворение же было вызвано тем, что можно было наконец успокоить царя. Опасности с запада пока не усматривалось.

Отцу Варлааму и здесь понравилось.

Нравился княжеский замок, сложенный из мощных камней. Нравился белостенный город, дома которого лепились по берегам реки. Нравилась река. До слёз волновали девичьи песни, когда мир наполнялся лунным сиянием.

Правда, неудачно получалось одно: в Киеве не довелось увидеть князя Константина. Громадный дом воеводы пустовал, что ли. Конечно, его наполняли усатые гайдуки и чубатые казаки, а при железных воротах с каменными львами торчали чужеземные вояки в медных доспехах, с перьями на бархатных шапочках и с длинными алебардами в руках. В доме, понятно, бывал сын воеводы князь Януш. Однако к нему, воспитанному в католичестве, у черкасских людей нет того почтения, какое они питают к самому патриарху черкасских князей, надежде православия. Князь Константин задерживался на ту пору в своём Остроге. В Киеве говорили, будто старик безнадёжно болеет. Стоило же отцу Варлааму со товарищи пересечь воеводство и добраться до Острога — и старый князь, оказывается, уехал в Дерманский монастырь, а оттуда — в Киев!

Оставалось ждать.

А так в Остроге странников встретили приветливо.

Отец Григорий несколько раз уже отслужил службу в местных церквах. Правда, не в главной, не в златоглавой Успенской, видной издали, в которой покоятся пращуры князя Константина, но в тех, что при рынке и на заречной людной стороне. Для Успенской он не дошёл чином и молод годами. Отец Варлаам пособлял ему. Мисаил удивлял мирян пением на клиросе, к чему, говорит, прежде не выказывал способностей. Но в этой земле всё поют. Доказательством — голоса Харька и Пафнутия.

О Святой Земле как-то не было речи. Отец Варлаам не переставал удивляться богатству почвы, в которую, говорилось, стоит воткнуть вечером прутик, чтобы наутро вымахала оглобля. Прогуливаясь без цели, он срывал с перевисающих на улицы веток яблоки и груши, мял их пальцами, но почти не ел. Он только удивлялся величине и сладости плодов. А вечером пересчитывал коров в стадах. Пыль из-под коровьих ног пахла молоком. Оно брызгало из тугих сосков. Отец Варлаам знал: подобные прогулки по нраву также Мисаилу. Инок всё реже и реже заглядывает в местные шинки.

Но сам отец Варлаам более всего любил сидеть под деревьями в княжеском замке. Из разговоров челяди ему было ведомо: приезда князя Константина пока не предвидится.

Очень нравилось наблюдать за учениками княжеской академии — их называли здесь бакалярами. Они усаживались в тени дубов и бережно листали вынесенные с собою книги. Иногда ему удавалось слышать их разговоры, если они, конечно, велись на русском наречии. Но часто бакаляры переходили на слегка шепелявый греческий — тогда он слушал с ещё большим вниманием, даже благоговением, как будто видел святых, хотя, конечно, ничего не понимал. Когда же бакаляры заговаривали на звонкой латыни — он хмурился и оглядывался. Внушённое в монастырях предубеждение относительно латыни не могло выветриться из него. Он мысленно просил прощения у Бога за свой невольный грех — слушание подобного чтения, а вечером обязательно каялся в молитвах. Впрочем, о чём говорилось по-латыни, он не ведал. Его познаний хватало лишь на то, чтобы вычленить слова этих языков — латинского и греческого.

Однако отец Григорий вёл себя совершенно иначе. И это начинало беспокоить отца Варлаама.

Отец Варлаам заметил, что отец Григорий ежедневно встречается с высоким красивым бакаляром, бывшим некогда казацким сотником, которого с первого взгляда признал Харько и назвал по имени: Андрей Валигура. Отец Варлаам убеждался, что Андрей, появляясь из дверей академии, непременно ищет взглядом своего нового знакомца. Поприветствовав друг друга, они ведут себя несколько странно. Высокий и статный Андрей как бы всем поведением показывает, что уступает по своим достоинствам отцу Григорию, что готов ему услужить. Затем они усаживаются на скамью. Причём Андрей следит, чтобы сесть обязательно после того, как уселся отец Григорий. Либо же бродят по дорожкам, оживлённо беседуя, как бывает свойственно давним друзьям после долгой разлуки.