— А заходите, люди добрые! Вижу и слышу по говору, что мнихи вы московские. Тяжело вам сейчас, горемычные, но вскоре полегчает. Ой полегчает!

— Это почему же нам тяжело? — спросил отец Варлаам, сотворив всего лишь краткую молитву в сторону сияющего на церкви креста. — И почему должно полегчать?

— А вы ещё ничего не знаете? Горемычные вы мои! — зачастил дьякон, так что седая косичка у него на узком затылке затрепыхалась телячьим хвостиком. — Да ведь царевич московский объявился! Да ведь теперь супостату вашему придётся держать ответ перед Богом и перед царевичем!

— Какой такой царевич? Какой супостат? — прикинулся ничего не ведающим отец Варлаам, в то время как его спутники просто застыли на месте от такой неожиданности, от таких дерзких слов, за которые в Москве сажают сейчас на кол. Они сгорали от злости — о том свидетельствовали белые желваки на крепких красных лицах.

— Как же! Как же! — петушился дьякон, увлекая гостей за собою в дом, откуда уже высовывались носы молодых прислужниц. — Я сам его видел на княжеском дворе! Князь нарочито нас собирал, всех людей из Брагина, и всем показывал. А пришёл он к нам как-то вовсе незаметно. Записали его в княжескую Либерию, и никто ничего не знал. Только шила в мешке не утаишь. Бог пособил... Ну да так не раз уже бывало. Почитаешь зимними вечерами Святое Писание — уж такого начитаешься!

— Что? — остолбенел от услышанного отец Варлаам и остановился на пороге, не в силах его преодолеть. — Он был здесь? Когда?

— Так говорю же, говорю! — дошёл до самой крайней высокой ноты дьякон. — И князь Адам его признал. А князь Адам уж такой человек, что только Бога над собою признает, а с королём не всегда считается. Одел князь Адам его по-царски, на банкетах рядом с собою усаживал и заставлял нас всех ему кланяться. А потом повёз его к своему брату Константину, в Вишневец. И королю дал знать.

— И какой же он из себя? — решился на последнее отец Варлаам, надеясь услышать что-то такое, что уж совсем не укладывается в голове. — Этот царевич, как ты говоришь...

— Да лет ему двадцать, не высокий и не низкий, но в глазах что-то такое... Сияние излучают... Я... таких глаз и не видел ни у кого.

Они затем сидели в низенькой горнице, в которую свет вливался сплошным снопом жёлтой соломы, каковою она бывает в летнее время, каковой видел её отец Варлаам за Киевом, по дороге на Житомир. Прислужницы ставили на стол новые кушанья, а дьякон говорил и говорил, всё об одном и том же: о царевиче Димитрии, о котором, утверждал, теперь говорит уже вся Речь Посполитая. Скоро, скоро придёт облегчение для Московии.

На его речи отвечал очень скупо, без радости, только один отец Варлаам. И это наконец угомонило дьякона.

— А что твои товарищи? — спросил он. — Неужто оба немые?

Яков и Андрон едва не поперхнулись за столом.

Они поняли, что переусердствовали в своём молчании.

Они вздохнули и в один голос попытались оправдаться:

— Утомились мы, отче, — и снова тяжело вздохнули.

В Брагине они провели несколько дней. За это время успели высушить мокрую одежду и хорошенько отдохнуть, набраться сил после путешествия из Москвы до Днепра, особенно от дороги через Северу.

Дьякон кормил превосходно, ничего не жалел. Прислужницы так и сновали между горницей и погребами, отягощая столы яствами и напитками.

Отогревшись и отоспавшись на сеновале в затишном овине, что у самого крепостного вала, путники побывали на многих церковных службах, потолкались среди народа в городе и убедились: всё, что говорил дьякон касательно беглого монаха Григория Отрепьева, — всё это верно. Он здесь был, и князь Адам увёз его отсюда в Вишневец, к своему брату Константину.

А ещё поняли, что заикаться перед местными людьми о том, будто царевич вовсе не царевич, совсем не стоит. Это даже опасно. В Брагине могут за это побить.

Когда уходили от людей и оказывались в овине, отцу Варлааму становилось страшно. Куда они идут, всего втроём? Он всё-таки ещё надеялся, правда, что хотя бы те молодцы, которые были на возах и остались на том берегу Днепра, как-нибудь доберутся сюда.

Когда же побывали в княжеском замке, нагляделись там на бесчисленную Либерию, на буйную челядь, различных казаков и гайдуков, то отец Варлаам, возвратясь с товарищами в овин, не смог наконец удержаться от вопроса:

— Где же остальные наши люди переправятся через Днепр?

Яков захохотал:

— Да они уже на московской дороге!

Последняя надежда оставила отца Варлаама.

— Дак что мы сможем сделать?

Яков строго осадил:

— Кто это «мы»? Ты своё знай, отче. Ты только помоги найти этого человека. Веди хоть в Вишневец, хоть в сам Краков, не знаю куда, — но приведи и скажи: вот он! А остальное сделаю я. Ну ещё вот Андреи пособит. Если понадобится.

Яков вскочил на ноги, выхватил наконец из-за пазухи кривой охотничий нож. Сталь сверкала огнём. И Яков с силой метнул оружие в чёрный уголок стола.

Удар получился как нельзя более точным.

— Вот! — свирепел между тем Яков, ворочая чёрными глазами. — Я не раз охотился на медведя. И ни разу не было, чтобы медведь ушёл. А человек... Мне терять нечего... Если случится что, так только родным моим полегчает... Все они там... Что говорить... — Он закрыл лицо руками.

Отец Варлаам и Андрон понимающе молчали.

На следующее утро, когда туман клубился над городом, путники тихонечко выбрались из овина.

В доме дьякона не раздавалось ещё ни одного звука.

Краков Андрею понравился. Точнее сказать, город ошеломил его своими размерами и своими строениями. А ещё точнее — покорил напором жизненных сил. Потому что ничего подобного Андрей ещё не видел. В сравнение с Краковом не шли города, где Андрею уже приходилось бывать, а именно Каменец, Киев, Острог.

И ничего так не желал Андрей, как услышать из уст царевича речь, сочинённую им, Андреем. Сочинённую ради польского короля.

Речь была готова ещё в Самборе. Собственно, готовилась ещё в Вишневце, как только князь Константин поведал о королевском повелении привезти царевича в Краков. Что говорить королю — о том царевич наслушался в Вишневце. Но требования уточнялись, изменяясь по мере бесед с князьями, а ещё — в общении с паном Мнишеком. А ещё (в том Андрей был уверен и не одобрял подобного) после встреч с монахами в Самборе — Помаскием и Анзеринусом.

Царевич, прочитав сочинённое, обрадовался. Он привык восхищаться всем, что писал для него Андрей. Но иногда завидовал.

«Послушай, мой друг, — говорил он в таких случаях. — Неужели я вовсе не способен составить подобную речь? Конечно, не такую, но...»

На этот раз Андрей сумел осадить высочайший пыл. «Государь, — сказал Андрей, — возьми к примеру господина и его слугу. Неужели господин не в состоянии налить себе в кубок вина, или накинуть на себя шубу, надеть на ноги сапоги? Или далее убраться в покоях? Однако господин родился не для такого занятия... Конечно, ты бы сделал это даже лучше меня. Может быть. Но у тебя свои задачи. Другого такого государства нет на свете, как наша Русь». Царевич не возражал.

А в глубине души Андрей был твёрдо уверен: никто в мире не способен составить лучшей речи для ушей короля, нежели он, Андрей. Как никому не составить лучших писем для панны Марины. Никому. Никто не любит так панну Марину, как он, Андрей... Но... Не судьба... Панна Марина читала полученное, полагая, что читает признания царевича. Она ничего не узнает. Она должна стать московскою царицею. Всё так и будет.

С банкета царевич возвратился в радостном возбуждении. Банкет давался ради него, именно ради него. И пан Мнишек, и князь Вишневецкий постарались.

«Вы сослужили хорошую службу, — сказал царевич. — Чудесную службу».

Перед ним стояли Андрей, Харько и все преданные ему молодцы.

Харько был изрядно пьян. Он только улыбался. Он не совсем понимал, за что его хвалят. Харько скорее опасался, не наговорил ли он на банкете чего-нибудь лишнего. Ведь общался с такими панами, перед которыми поспешно стягивал с головы шапку. А теперь...