Новый дворец, сооружённый по приказу царя, выглядел необычно среди московских дворцов и теремов. Он казался удалым молодцом, затесавшимся в толпу чопорных стариков.
По широкой лестнице, убранной яркими коврами и обрамленной деревянными перилами, приглашённые поднялись вслед за царём во дворцовые покои. Покои находились довольно высоко над землёю. Очень вместительными и куда более многочисленными были помещения под ними — для дворцовой прислуги.
Внутри дворец выглядел наподобие игрушки. Окна в нём оказались необычно большими, просто огромными. Сквозь прозрачные стёкла вливалось много света, так что без труда можно было любоваться золотистыми тканями, которыми были обиты стены.
Андрею уже не раз приходилось бывать в этом дворце. Сейчас он мог наблюдать за царскими гостями.
В таком же положении, что и Андрей, находился Басманов. Он только делал вид, будто интересуется царскими покоями.
А вот князь Шуйский и дьяк Афанасий Власьев попали сюда в самом деле впервые. И если Власьев ничем не выдавал своего восхищения, то Шуйский был вне себя. Однако сделать правильное заключение, нравится ли ему дворец, было трудно.
Посол Гонсевский сразу сказал, сверкая вдруг округлившимися глазами:
— Государь! Я такого чуда ещё не видел! У нас похожее можно встретить в усадьбах некоторых молодых панов, которые долго жили за границею... Кто такое придумал?
— Нашлись умельцы! — с весёлой готовностью отвечал царь. — Строили наши люди, наши мастера.
В новом дворце наверху насчитывалось всего четыре палаты. Зато какие палаты! В каждой из них сверкали изразцовые печи. На стенах висели огромные картины, содержание которых, очевидно, не совсем было понятно Басманову и Шуйскому с Власьевым. Однако картины привели в восторг пана Гонсевского.
— Чудо! Чудо!
Василий Иванович строгим взглядом отыскивал в каждом помещении иконы. Это его успокаивало. Было понятно, что ему, привыкшему к мощным стенам своего дворца, к сводчатым потолкам в нижних хоромах, в этом помещении приходится чувствовать себя так, как если бы с него сняли тяжёлую соболью шубу, стащили с головы горлатную шапку, — он чувствовал себя здесь беззащитным, и всё.
— Подобный дворец будет и у моей супруги, — указал царь в окно на строительные леса. Там угадывалось похожее сооружение. — Здания будут соединены крытой галереей, — добавил царь.
Когда спускались вниз, то Василий Иванович задержался у лестничных перил. Андрею, остановившемуся рядом, он неожиданно сказал:
— Ох, посол этот... Не всё он поведал, что ему велено в Кракове. Чует моё сердце... Говорили они наедине и ещё будут говорить... А мы — лопухи...
Андрей посмотрел на князя Шуйского с удивлением. Ждал, не добавит ли тот ещё чего-нибудь.
10
В конце октября прискакали в Самбор быстрые гонцы.
В самборском замке, усыпанном кленовым золотом, готовились к маскараду.
Панна Марина не знала отдыха. Младшие сёстры и братья не отходили от неё ни на шаг. Они ловили каждое её слово и тут же стремглав бросались исполнять приказания. Измотанные домашние живописцы, в испачканных красками халатах, валились с ног, стремясь угодить молодой хозяйке. Они уже не пытались искать защиты у пани Софии Мнишековой, которая с кислой улыбкою смотрела на свою падчерицу Марину, сидя в кресле на верхних хорах, куда не так резко доносился топот молодых неутомимых ног и крики необузданной юности. У неё не было сил им противостоять. Не надеялись живописцы и прочие слуги и на помощь старой пани Гелены Тарловой, родной бабушки панны Марины, — старушка наведывалась в гости к пану Мнишеку, горою стояла за свою любимицу, панну Марину. Юная внучка напоминала бабушке о годах её собственной весёлой молодости.
Гонцы привезли пану Мнишеку такие радостные известия, после которых он не мог усидеть в кабинете на верхнем этаже. Он распахнул вызолоченные двери и просто скатился по ступенькам вниз.
— Марыся! — закричал пан Мнишек таким зычным голосом, что всех удивил. А он размахивал свитками: — Марыся! Дочь моя! Бог тебя любит! Бог о тебе заботится! За тобою едут сваты! Марыся! Молись! Вот! Вот! — Пан Мнишек потрясал бумагою.
Дети, особенно юная Ефросиния и её погодок, сын Николай, заглядывали в бумагу, стараясь рассмотреть там красиво выведенные литеры и вторя отцу изо всех сил:
— Марыся!
— Марыся!
Испуганная пани София не знала, что ей делать: то ли радоваться, то ли печалиться. С того самого дня, как она, урождённая княжна Головинская, переступила порог Мнишекова дома, где уже было четверо детей от его первой жены, рано умершей пани Ядвиги, родом из дома Тарлов, она с тайною опаскою посматривала на двух своих падчериц, Марину и Урсулу, обещавших стать необыкновенными красавицами, а когда это случилось, когда Урсула вышла в молодых годах замуж за князя Константина Вишневецкого, пани София дальше не могла отделаться от мысли, что эти красавицы каким-нибудь образом повредят судьбе её собственных, ещё малолетних, детей.
Марина, заслышав слова отца, остановилась как вкопанная. В её тонкой руке дрожала маска эллинской богини Немезиды, которую она только что намеревалась возвратить весьма одарённому живописцу Мацею с выговором, что малевание чересчур страшно, что подобного нельзя показывать детям. Однако Марина тут же забыла о своих намерениях. Искусно исполненное подобие перекошенного гневом лица в её руке вдруг перестало её раздражать.
— Дочь моя! — продолжал пан Мнишек. — В Кракове скоро появится царское посольство. Посол Афанасий Власьев отправлен из Москвы самим Димитрием Ивановичем. Царский обоз состоит из нескольких сотен подвод. И везёт он, помимо всего того, что отправил царь в подарок королю, ещё и богатые подарки царской невесте и царскому тестю. Ты слышишь, Марыся? После этого у тебя не может быть никаких сомнений!
Конечно же, она всё слышала. Она слышала, но ничего вот так с ходу не могла ответить.
В последнее время панна Марина наслушалась всяких заверений отцов-бернардинцев. Они появлялись в замке ежедневно. Они заученно твердили, будто бы теперь жених её только то и делает в далёкой Москве, что печалится о ней день и ночь.
— Марыся!
— Марыся!
Братья и сёстры тормошили Марину, удивляясь внезапной перемене в её настроении, — они не видели радости на её лице! А радость, по их мнению, должна захлестнуть её.
— Марыся!
— Марыся!
А она уставилась взглядом в тёмное стрельчатое окно. Что-то тревожило её, нашёптывало: остановись! Разве ты можешь оставить эти стены?
— Марыся!
— Марыся!
— Марыся! Дочь моя!
Что говорить, порою ей уже хотелось скрыться от постоянных нашёптываний отцов-бернардинцев, от их бесконечных увещеваний, хотя она знала, что такие мысли сами по себе уже большой грех. Монахи же говорили, как надлежит ей вести себя в Москве.
Она уже давно не писала в Москву, а ей хотелось отвечать на письма царевича, теперь уже коронованного царя. Хотелось написать что-то такое, что заставило бы его вспомнить прежние встречи в Самборе, бесконечные разговоры, взаимные клятвы и обещания, слёзы при расставании. Однако ей не разрешали этого делать. Монахи говорили, что поступать подобным образом неприлично девушке из достойного рода. Девушке, которой предстоит, быть может, стать царицею.
«Почему «быть может»? — не выдерживала она. — Я стану московскою царицею!»
Ей показывали письма Папы Римского, начертанные на аккуратных листах бумаги. Она впитывала необычный запах, исходящий от них. Глаза разбухали от слёз, когда она скользила взглядом по чётким литерам. И хотя она довольно бегло читала латинские тексты, однако письма Папы оставались для неё как бы за семью печатями. Трудно было поверить, что в письмах стоит её имя. Оказывается, святой отец радовался её предстоящему браку. Он благословлял дочь сандомирского воеводы, верную последовательницу Божия слова.
— Марыся! — сказала ей бабушка, пани Гелена Тарлова, которая не могла не услышать в своих палатах беготню и шум в доме. Старушка сразу всё поняла, и поняла правильно. — Марыся! Внученька моя! Жаль, что твоя покойная мать всего этого не видит и не слышит! Марыся!
