Пока всё это говорилось, Василий Иванович успел почувствовать, что к нему возвратилось обычное его состояние. Он снова стал здоровым. Он был готов дать сражение этим людям, которые наполняют зал. Особенно поразило его то, что среди сидящих за столом он различил князей Мстиславского и Голицына. Они сидели с таким видом, как если бы запамятовали, что находились у него в горнице в тот злополучный вечер. Правда, они старались на него не глядеть, не встречаться с ним взглядом, как бы опасаясь, что он может сейчас, здесь, раскрыть их тайну. Это при всём при том, что они отлично знали: Шуйские никогда не были доносчиками.

Басманов громким голосом произнёс:

— А теперь слово обвиняемому!

Стрельцы тут же подняли Василия Ивановича, и он понял, что настала для него, быть может, последняя возможность высказаться до того, как он будет отправлен в ссылку, пострижен в монахи или отдан на расправу палачу. И ему захотелось, чтобы его запомнили смелым, открытым, раскованным. Он обвёл глазами весь зал, но не увидел сочувствующих лиц. Он ещё раз взглянул на стол, но князья Мстиславский и Голицын отводили свои взгляды по-прежнему в стороны.

— Я повторю то, что и говорил, — сказал Василий Иванович, обращаясь прямо к молодому государю. — Ты никакой не царь! — продолжал он — Ты самозванец. Ты вор. И я здесь, перед судом, открою тайну, которую вынужден открыть, хотя намеревался рассказать об этом уже только на том свете, только перед Богом. Тайна заключается в том, что надо было нам во что бы то ни стало низвергнуть Бориса Годунова, который неправедным путём завладел царскою короною и уселся на царский престол. И чтобы этого добиться, я решил с братьями своими и ещё с некоторыми людьми, чьих имён не раскрою, потому что не доносчик, я решил послать человека за рубеж, в Литву, чтобы выдавал он там себя за царевича Димитрия Ивановича, которого я своими руками положил в Угличе в гроб. Денно и нощно молю теперь Бога о прощении греха своего, но иного выхода у меня и моих друзей уже не было — свёл бы нас со света коварный Борис. И велели мы слугам подыскать подходящего молодого человека, чтобы походил на усопшего царевича, насколько может походить на царя простой человек, и чтобы по возрасту соответствовал, и чтобы умом был не слаб. Такого человека нашли и долго и тайно готовили в одном из боярских домов. А затем пустили за рубеж.

Говоря это, Василий Иванович с удивлением и с ужасом отмечал, что рассказ его нисколько не производит на собравшихся того впечатления, на которое он рассчитывал, уже давно втайне готовясь к такому разговору как возможному и даже неотвратимому.

Оставалось сказать ещё самое важное.

— И звали этого человека Гришка Отрепьев! — громко крикнул Василий Иванович, выдержав некоторое время. — И был это ты, человек, который тогда был сир и ничтожен, но сейчас вздумал называть себя нашим царём и государем!

Василий Иванович был уверен, что при этих словах его грянет гром, не меньше. Он указывал на царя пальцем, но подозрение, что речь эту здесь не слушают, захлестнуло его с головою. Его не слушали, а лишь делали вид, что слушают.

Царь сидел со спокойным выражением лица и о чём-то переспросил своего соседа.

Василий Иванович набрал полную грудь воздуха и продолжал:

— Православные! Богу было угодно наказать нас за грехи наши! Богу было угодно, чтобы и вы, здесь сидящие, потеряли на время ум и рассудок! Но когда-нибудь вы опомнитесь! Когда-нибудь пожалеете об этом дне и об этом суде!

Слова наконец возымели действие, однако вовсе не такое, на какое рассчитывал князь Шуйский.

В палате загудели, громко заговорили.

— Позор!

— Позор! На плаху!

— Как государь терпит!

Басманов поднялся над столом и ударил молотком о какой-то лёгкий металлический предмет. Предмет издал певучий низкий звук. В палате сразу установилась тишина.

И тут на середину зала выступил царь.

— Высокий суд! — сказал царь звонким и красивым голосом, который напоминал голос Андрея Валигуры. — Я не стану унижаться в доказательствам что высказанное здесь боярином и князем Василием Ивановичем Шуйским является полной бессмыслицей, если относить это ко мне. Я не стану говорить о том даже, что всякое обвинение должно быть доказано и что доказательств у моего обвинителя нет никаких. Но я твёрдо стою на том, что царская особа должна быть вне подозрений. Я обязан показать вам весь абсурд подобных обвинений. А потому, господин председатель, прошу пригласить сюда моего главного свидетеля.

Басманов без промедления сделал знак рукою. Головы находившихся в палате тотчас, словно по принуждению, обратились в ту сторону, откуда появился человек из простонародья. Был вошедший в рыжем поношенном кафтане и с длинными волосами, которые, видать, не поддаются уже никаким ухищрениям цирульников. Человек ступал тяжело, медленно, как бы желая напомнить о себе тем из взирающих на него, кто видел его прежде. Он улыбался наигранною улыбкою, как будто чувствовал себя неуверенно и был готов исчезнуть по первому требованию.

— Вот он! — закричал из зала молодой зычный голос. — Клянусь Богом! Это он! Гришка Отрепьев!

— Он! Он! — поддержали другие голоса. — Он был с нами в Путивле!

— Он! Он!

Василий Иванович ничего не понимал.

Между тем Андрей Валигура с разрешения Басманова уже начал допрашивать введённого простолюдина в рыжем кафтане.

— Кто ты таков? Расскажи о себе.

Простолюдин низко поклонился на все четыре стороны и начал рассказ:

— А зовут меня, люди добрые, Григорием. А принадлежу я к роду Отрепьевых. И был я на службе во многих монастырях, но более всего запомнилось мне служение Патриарху Иову, которому я не раз услуживал своим гораздым почерком.

Волосы вставали дыбом на голове у Василия Ивановича. Он порывался что-то сказать, да его крепко держали за руки стрельцы. Ему даже закрыли рот ладонью. И он уже думал не о том, как бы что-то сказать, как-то возмутиться, но о том, как бы не загнуться. Он старался сначала уловить то, о чём говорит приблудный этот старик, а потом старался как-нибудь закрыть уши, чтобы не слышать его голоса, не вбирать в себя этой грешной лжи, против которой он был бессилен.

Но вокруг, в палате, уже к потолку возносилось одобрение тому, что говорит мнимый Гришка Отрепьев.

Басманов, стоя перед царём, встряхивал белокурыми волосами.

— Государь! — настаивал он. — Шуйские от задуманного никогда не отказывались. Не надейся, прошу. Кого-кого, а Шуйских я знаю. Это заговор. И примкнули к нему многие. И Романовы, и Черкасские, и Голицыны...

Басманов не прекращал уговаривать царя и при появлении Андрея Валигуры.

Андрей остановился в сторонке, держа под мышкой бумаги. На бумагах были начертаны планы переустройства Боярской думы.

Царь отвечал Басманову строго:

— Пётр Фёдорович! Есть два способа управлять государством. Государя своего либо боятся, даже ненавидят, но слепо подчиняются от страха. Либо же его не боятся, но подчиняются также, понимая выгоду от подчинения. Я хочу, чтобы мои подданные понимали выгоду от подчинения и не боялись меня.

Басманов был готов выскользнуть из одежд.

— Государь! — взмолился он. — Нам необходим такой правитель, который народ в узде держит, а не по головке гладит и пряниками кормит. Перед тобою два примера. Ты, конечно, не можешь помнить, как правил твой родитель, Иван Васильевич, да будут мои слова для него лёгкими. Крут был нравом. Это ты не раз слышал. Недаром народ его Грозным прозвал. Но никто из подданных не пенял на его жестокость. Все были уверены, что на то ему дано право от самого Бога. А вот иной пример: твой брат Фёдор Иванович. Кроткий был правитель, мягок, богобоязнен и человеколюбив. Конечно, и при нём совершалось на Руси много жестокостей, да уже не его волею. Виною их был Борис Годунов. И за эту-то мягкость и доброту Фёдора Ивановича в народе почитали блаженненьким, а попросту — дурачком. Ты уж прости великодушно такое слово. И винили его на чём свет стоит, и поносили за то только, что не использовал власти царской, что не был жестоким правителем.