Впрочем, что говорить. Он уехал бы в Северу, если бы не предстоящий сейм.
— Вы ещё повоюете, пан Ержи! — говорил Стахур.
— Да! Обязательно! — соглашался пан Мнишек.
Признаки предстоящего открытия сейма бросались в глаза уже на огромном расстоянии от Кракова. Шляхи и дороги были запружены каретами, колясками, возками, санями, халабудами. Погода стояла переменчивая. Уже пахло весною. Тепло ещё только ожидалось — заканчивался январь. Правда, днём уже припекало солнце. Везде блестела вода. Однако ночью землю сковывал мороз. Экипажи некоторых панов были поставлены на полозья, и кучерам их приходилось следить, чтобы попасть на участок шляха, где солнце не успело слизать снежные покровы. А кто уже двигался на колёсах — у тех кучера старались продвигаться вперёд в утренние часы, пока дорога не раскисла. Но все, кажется, двигались только в одну сторону — в сторону Кракова. И трудно было вообразить, каким образом такое количество народа найдёт для себя пристанище в одном городе, пусть и таком огромном.
Конечно, Краков был переполнен людом. Только это ни у кого не вызывало нареканий. А воспринималось как приятная сутолока. Словно на каком-нибудь церковном празднике. Впрочем, заседания сейма и были постоянно повторяющимся государственным праздником. Там, помимо сенаторов, выступают многочисленные депутаты из самых отдалённых уголков государства. На местных сеймах, сеймиках, избирают их подряд совершенно случайно. Выборы проходят при страшной пьянке, после схваток на саблях. Для многих участников выборов всё это завершается печальным исходом — смертью или увечьем. Так уж повелось. Зато каждый уцелевший депутат уверен: он умнее и достойнее прочих людей. И на сейме каждый старается доказать это своими смелыми речами, в которых больше всего достаётся королю.
Пан Мнишек, имея богатый опыт участия в сеймовых заседаниях, никогда ещё так не волновался. Многие будут нападать на короля, пусть и негласно, но поддержавшего московского царевича! Даже те из депутатов и сенаторов, которые стояли за поход, будут хранить загадочное молчание. И поэтому пан Мнишек очень сожалел, что царевичу не удалось ещё добраться до Москвы, не удалось убедить Бориса Годунова добровольно оставить престол. Царевич неоднократно посылал письма в Москву. Сочинял их Андрей Валигура. Царевич обещал Борису Годунову прощение. И он сдержал бы слово. Однако ответа от Годунова не приходило. Очевидно, писем он не читает. Возможно, и не видел.
Пан Мнишек с трудом дождался аудиенции у короля.
Если Краков был переполнен пришлым людом, то что говорить о Вавеле? Там было как на ярмарке.
Под звон «сигизмунда», который пронизывал, казалось, самые толстые стены, пана Мнишека долго вели по переходам, пока наконец не очутился он в кабинете и не увидел перед собою долговязую королевскую фигуру — в камзоле из золотой парчи, в белых чулках на тонких ногах и в голубых коротких штанах. На шее у него колыхалось белое жабо — так называют эту штуку, воротник, по-французски.
Мысли короля, без сомнения, были направлены на одно: он думал о предстоящем сейме.
— Очень хорошо, пан Ержи! — быстро произнёс король, едва позволив пану Мнишеку поцеловать руку. — Вы отлично понимаете государственные интересы! Я догадываюсь, как нелегко было оставить войско, которое вы привели к победе!
— Ваше величество! — вроде бы даже с лёгким укором отвечал пан Мнишек. — Старый конь борозды не испортит! Как обещано... Я всегда оставался и буду до конца жизни оставаться преданным слугою... потому по первому зову... — И осторожно опустил королевскую руку. Она показалась ему чересчур холодной и не по-польски вялой.
— Похвально! Похвально! — повторил король, встряхивая пышным воротником. И деланно засмеялся.
Деланно, потому что было ему не до смеха. Королевское лицо выглядело усталым. Под глазами висели мешки — они старили короля. Старила и преждевременная седина в длинных усах.
«Мартовский кот, — без осуждения, но скорее даже с завистью подумал пан Мнишек. — Спешит взять своё. Он мечтает о новой жене. Хотя всей Польше известны слова старого Замойского: у польского короля, дескать, должна быть одна невеста: Речь Посполита!»
В этом королевском кабинете пан Мнишек бывал очень редко. Однако ему помнилась здесь каждая деталь, каждая вещь. И ему сейчас было достаточно обвести кабинет быстрым взглядом, чтобы удостовериться: всё здесь выглядит по-прежнему.
Пан Мнишек облегчённо вздохнул. Королевской власти ничто не угрожает. Хотя тут же усомнился: королевский кабинет ещё не всё государство, раскинувшееся от моря до моря!
Папский нунций Рангони, улыбаясь и держа на животе белые тонкие руки, стоял в стороне. На фиолетовой сутане играл солнечный лучик. Он пробивался сквозь усыпанные морозной пылью стёкла. Лучик напоминал о том, что время клонится к весне. Что где-то там, за рубежами, за широким Днепром, сейчас совершаются события, от которых может зависеть многое.
Мнишек поцеловал руку нунция и вопросительно уставился взглядом на короля.
Тот указал на кресло.
Очевидно, королю хотелось поскорее узнать сейчас только одно: что скажет сенатор Мнишек на заседании сейма.
Король попросил:
— Пан Ержи! Мне докладывают, что делается там. Потому сообщите лишь то, что скажете на сейме!
Пан Мнишек с приличием улыбнулся. Конечно, он уже готов к выступлению на сейме. Стахур приготовил отличную речь. А теперь есть возможность проверить воздействие речи. Проверить после того, как он потерял Климуру, без сомнения, мастера по этой части, более надёжного, нежели Стахур.
Пан Мнишек попросил разрешения высказаться стоя. Он живо представил себе высокий зал в королевском дворце, в другом крыле, и заговорил.
Он почувствовал себя Цицероном!
Король слушал, не прекращая ходьбы. Правда, когда пан Мнишек добирался до самых удачных мест, над которыми бился Стахур, король сдерживал шаги, а дыхание его учащалось. Это было видно по движению жабо. Так получалось во время рассказов о сражении под Новгородом-Северским. Конечно, сражение было описано как полагается. Стахур, видевший его издали, всё же законно считается его участником. Описание участника много значит. Стахуру мог позавидовать Тит Ливий.
Стахур написал sine ira et studio[35].
И тут, произнося свою речь, пан Мнишек вдруг подумал, будто ему и нечего бояться сейма. После того, что творилось в Севере, — заседание сейма не может его страшить!
Он несколько раз оглядывался на Рангони — лицо папского нунция выражало одобрение и даже восхищение. На нём загоралась надежда, которой пан Мнишек не видел там, когда вошёл в королевский кабинет. Оно и понятно. Задержка царевича под Новгородом-Северским не могла порадовать ни Рангони, ни его патронов в Риме. Там не дождались от царевича ответа на папское послание, отправленное уже в русские пределы.
После окончания речи король молчал.
Этим воспользовался нунций.
— Знаете, пан Мнишек? Я получил от царевича Димитрия письмо. Он жалуется на польских рыцарей, которые оставили его. Впрочем, не их винит, но Замойского, Острожского. Это они возбудили в душах воинов плохие мысли.
Король наконец подошёл к пану Мнишеку. В глазах у него сверкали слёзы.
— Это будет хорошая речь, — сказал король.
Заседание открылось, как всегда, торжественно, хотя, быть может, более торжественно, нежели всегда. Но так казалось при каждом открытии очередного сейма.
В большом зале, на одном конце высокого помоста, устланного алыми коврами, высился сверкающий королевский трон. Над ним вздымался красный балдахин. На другом конце помоста стояли кресла для обоих гетманов, коронного и литовского. Под звуки труб, при всеобщих возбуждённых криках «Виват!» — сначала вошли гетманы, Замойский и Сапега, затем — король.
По обеим сторонам от помоста, через весь зал, в глубину его, тянулись ряды кресел для сенаторов, за ними — скамейки, обитые алым кармазином. На кармазине сидели депутаты — по своим воеводствам.
