Среди сенаторов выделялся своей осанкой и сединою князь Острожский. Он сидел совсем недалеко от пана Мнишека, однако смотрел только на короля.

На галерее, которая окружает зал, толпилась публика. Там было много любителей послушать словесные баталии.

На галерее горланили, стучали сапогами и саблями, каблуками, звенели шпорами. Там собралось много пьяных. Вернее сказать, там было мало непьяных. А потому маршалок королевского двора время от времени отдавал распоряжения гусарским ротмистрам — они восстанавливали порядок. На галерее не желали слушать даже вступительную речь короля.

И тут пан Мнишек, сидя в сенаторском кресле и беспокойно поглядывая на депутатов из своего воеводства, которые галдели у него за спиною, начал примечать, что никак не может поймать ни одного приветливого взгляда. На него, можно сказать, вообще никто не глядел. Ему никто не сочувствовал, как и королю. А это уже могло означать, что те слухи, которые доходили до него о возможном рокоше против короля, о причастности к таким замыслам самого Зебжидовского, имеют под собою реальные основания. К тому же он услышал, будто бы в пределы Речи Посполитой прибыл гонец от царя Бориса, что он намерен получить аудиенцию у короля, выступить на сейме.

Говор на галерее и в зале наконец стих, когда слово предоставили канцлеру Яну Замойскому.

Канцлер встал с кресла, высокий и стройный. Он по-молодецки тряхнул седыми волосами. Кто-то в зале крикнул «Браво!». Однако на такое резкое движение канцлер потратил много сил, а потому пошатнулся. По огромному залу прокатился вздох, а на галерее болезненно вскрикнули. Вице-канцлер Пётр Тыльский тут же оказался рядом с Замойским, как бы с готовностью его поддержать.

Замойский жестом отстранил Тыльского и тотчас начал свою речь, о приготовлении которой уже давно говорили по всей Речи Посполитой.

— Ваше королевское величество! — зазвучал высокий крепкий голос.

В этом зале ни для кого не было секретом, что думает Замойский о короле Сигизмунде. Однако то, как начал канцлер речь, озадачило очень многих. Даже на галерее установилась хрупкая тишина, готовая взорваться в любое мгновение, не говоря уже о креслах с сенаторами и о скамейках с депутатами.

Высказав своё мнение о положении Речи Посполитой, очертив основные задачи королевского правительства относительно того, как надо оберегать страну от исламских завоевателей, старый канцлер начал свои инвективы:

— Много чего накопилось у нас такого, ваше королевское величество, за что мы должны укорить вас, как узурпатора дворянских прав и привилегий! Вы забываете, ваше королевское величество, что мы избрали вас для того, чтобы вы вели государство по пути укрепления и расцвета. Вы же перестаёте считаться с дворянством! Против нашей воли вздумали вы покровительствовать человеку, легкомысленно назвавшемуся Димитрием, сыном московского царя Ивана Васильевича Грозного, Вы даже не потребовали серьёзных доказательств. Вся эта история напоминает нам Теренциевы и Плавтовы комедии. А между тем если бы и потребовался наследник московского престола, то есть для того вполне законные наследники — хотя бы владимирские князья, продолжателями рода которых являются нынешние князья Шуйские. А самым видным среди них считается князь Василий Иванович. Но если тот человек, о котором мы говорим, и есть настоящий московский царевич, то и тогда вы не имели права, ваше королевское величество, помогать ему без согласия на то сейма. Вы же, дав на то своё разрешение, тем самым фактически нарушили мир, при заключении которого мы присягали московскому царю Борису. Присягали ему лично вы, но вы олицетворяете наш народ, который поручал вам это сделать. И такого не бывало ещё никогда в нашей истории, чтобы король поступил против воли народа. Но именно так поступили вы, оказывая помощь сомнительному человеку. Тем самым нарушены наши права. В старину за такие поступки наши предки прогоняли тех, кого они избирали королём, и приглашали новых правителей. Помните о том, ваше королевское величество. Я говорю так потому, что знаю русских. Это очень сильное и беспредельное государство, и своими необдуманными действиями вы побуждаете царя Бориса нанести нам ответный удар. Ведь я нисколько не сомневаюсь, что войско царя Бориса раздавит шайки так называемого московского княжича, которого уже оставили почти все наши рыцари, поняв его сомнительное происхождение, и тогда наступит наша очередь рассчитываться за ваши грехи. Конечно, наши шляхтичи — люди свободные. Им позволительно воевать где захотят. Но что скажете вы о том, что их возглавлял сенатор Мнишек, сандомирский воевода, состоящий у вас на службе? Разве сможете на это ответить, когда приедет гонец от царя Бориса — а он уже в наших пределах, — будто вам об этом ничего не известно?

Притихший зал уже проникся доверием к канцлеру Замойскому. Сначала это проявилось на галерее. Там начали покрикивать: «Браво!», «Верно!», «Так его!». Затем эта уверенность распространилась и в самом зале. Даже старик князь Острожский, сидя рядом со своим сыном Янушем, хлопал в жёлтые ладоши и хрипло сказал раза три «Браво!».

Пан Мнишек понял: будут потеряны все возможности что-то доказать в этом зале, если после Замойского выступят ещё два-три его сторонника.

Пан Мнишек старался привлечь к себе внимание вице-канцлера Петра Тыльского, который как бы председательствовал в сейме, пока канцлер Замойский произносил речь, пока король внимал ему с закаменевшим лицом и с крепко вжатыми в подлокотники кресла обеими руками. Пан Мнишек старался внушить Тыльскому на расстоянии, что тот должен предоставить слово ему, Мнишеку, сразу, как только, под гром аплодисментов, усядется в своё кресло Ян Замойский. Расстояние между креслами пана Мнишека и вице-канцлера было довольно приличное, однако Тульский, как ни странно, почувствовал чужую тревогу.

— Вот что хотелось мне сказать, ваше королевское величество!

Замойский, закончив речь под крики и рукоплескания, удалился на место, уселся в сверкающее золотом кресло. Он шёл пошатываясь, и теперь ему пришлось-таки воспользоваться помощью молодого пана Тыльского.

Гром оваций долго не смолкал, особенно на галерее, так что многие в зале с удивлением заметили в центре помоста нового оратора. Они не слышали объявления Тыльского. Они были поражены. Они ждали там скорее старика князя Острожского, канцлера Сапегу, виленского епископа Войну, краковского воеводу Зебжидовского, краковского епископа Мацеевского, ещё кого-нибудь, но только не пана Мнишека, воеводу сандомирского, но главное — самоиспечённого гетмана в войсках царевича Димитрия.

Пан Мнишек быстро встал и поспешно произнёс свою речь.

— Ваше королевское величество, — сказал он твёрдым голосом, а дальше голос его не слушался.

Удивительно, но даже те места, на которые он так надеялся в кабинете у короля, сейчас не показались ему такими замечательными. Они, во всяком случае, не вызывали никакого восторга в публике, а если что и вызывали, так только внимание, да и то нестойкое. Потому что публика уже на всё имела своё мнение.

Едва пан Мнишек закончил речь, как на галерее закричали, застучали сапогами, саблями и бутылками, — шум получился очень тягостный для оратора. Добравшись до своего места, пан Мнишек должен был сделать запоздалое заключение: он ошибся, решив выступить непосредственно после Замойского. Конечно, мастерство Стахура не может идти в сравнение с мастерством канцлера Замойского, падуанского студента.

Заседания сейма проходили уже третью неделю.

Пану Мнишеку пришлось выслушать много выступлений. Все они так или иначе вертелись вокруг царевича Димитрия и короля, да ещё вокруг него, пана Мнишека. И всё шло так, как он и предполагал. В поддержку царевича и его, пана Мнишека, не выступил никто, даже брат Бернард Мацеевский, даже Зебжидовский.

В поддержку Замойского выступили старый князь Константин Острожский и его сын Януш, ещё — Виленский епископ Война, канцлер Лев Сапега, депутаты из различных воеводств.