— Столкнуть леса туда будет просто — круча-то какая! — думал вслух Захарыч. — Труднее построить ледянку…

Осторожно, придерживаясь руками за шершавые стволы деревьев, спустился по склону. Долго ходил вдоль канавы и лыжной палкой, как щупом, терпеливо искал выпуска — отверстия, через которые на гидравликах сбрасывали воду. Наконец, под глубоким снегом он нащупал деревянный затвор первого выпуска и через двести метров от него — второй. «Значит, будем и дорогу намораживать участками по двести метров. Расчистим метра на полтора в ширину, обвалуем снегом и пустим воду… Да по такой дороге не только лес, а и дрова на целый год прииску перевезем», — решил старик, довольный своей находкой.

Отбуранило. После свирепого вьюжного гама в тайге вновь воцарилось торжественное спокойствие. Только визг пил, стук топоров да тяжелое уханье падающих деревьев пугали таежное зверье.

— О-го-го! Гляди, какую просеку за неделю прорубили! Глаза страшатся, а руки делают, — весело гоготал дядя Кузя, втягивая носом кислый запах ошкуренной осины.

— А Пихтачев не верил, ему все теперь не нравится, раз его не послушали. И неплохой мужик, а попала вожжа под хвост, зауросил. Краснов его подзуживает: дескать, на свои похороны торопиться не след, — с сожалением говорил бригадир.

— Кнут ему нужен, чтобы в чувство привести, — беззлобно ответил дядя Кузя, обтесывая топором лесину.

Оставалось спилить не больше двух десятков деревьев. За их стволами уже просвечивал обрыв, где заканчивалась лесная дорога.

Захарыч протоптал тропинку к ближайшей пихте, потом окопал ствол и взял лучковую пилу. Тонкая, длинная, она легко врезалась в дерево, осыпая снег золотыми опилками.

— Еще одно, — громко перекликался с соседом жадный до работы бригадир.

Через несколько минут крона пихты стала крениться, послышался треск надломившегося ствола. Захарыч отбежал в сторону. Пихта ухнула, повалив небольшую осину.

Захарыч успевал приглядеть за всеми делами бригады. Теперь он торопился на ледянку, ее начали намораживать.

Из старого выпуска в гидравлической канаве по деревянному желобу тихо бежал маленький, дымящийся на солнце ручеек. Рядом стояла расстроенная Маша Иптешева, она пожаловалась Захарычу на недостаток воды.

Намораживание шло медленно, а это была ее первая работа на стройке.

— Где-то теряем воду. Пойдем посмотрим у старых сплоток. Там раньше была промывина.

Захарыч был прав: не доходя нескольких шагов до причудливо запорошенных сплоток, они услышали журчание ручейка.

— Вода по своему фарватеру мимо канавы уходит, прямо река! Давай подсыплем борта и затрамбуем промоину. Аврал! — скомандовал бригадир и в валенках полез в воду.

Заделав глиной промоину, старик нагнулся к желобу, чтобы помыть руки, и вздрогнул от неожиданного грохота. С обрыва сорвалось огромное бревно и плашмя упало в глубокий снег у самой ледяной дороги. За ним следом, переворачиваясь в воздухе, полетели еще бревна, поднимая при падении фонтаны снежных брызг.

— Пошел лес, пошел, якорь ему в глотку! — закричал Захарыч и побежал к лесосеке.

…А через две недели голубая лента ледяной дороги вилась у подножия горы, и маленький, монгольской породы конек бодро тянул по ней большие сани с вертикальными стойками, доверху нагруженные лесом.

Это была первая победа строителей рудника, укрепившая их веру в себя.

Как и в прошлые зимы, ожил в декабре древний Миллионный увал. Он был последней цитаделью отживавшего старательства, и Степанов хотел быстрее его отработать, чтобы всеми силами навалиться на строительство рудника.

В приустьевой части Миллионной штольни числились еще небольшие запасы золотоносных песков, на их выемку требовалось немногим более месяца, и на этом заканчивалась полувековая история мрачного увала.

Но получилось не так гладко, как предполагал Виталий Петрович.

Однажды вечером к нему явилась делегация от старых приискателей во главе с Пихтачевым и потребовала вести штрек на сбойку с левым отработанным крылом шахты; там еще в дореволюционные времена были затоплены забои с «шалым» золотом. Краснов и Дымов божились, что помнят рассказы дедушки Бушуева, как он с лотка песку намывал пол-лотка золота, пока не выжила дедушку из шурфа вода…

Степанов посмеялся над этими баснями и спросил: почему же артель, зная о таком «шалом» золоте, работала на бедном?

Пихтачев не сдавался. Раньше нельзя было туда попасть из-за большой воды, теперь ее можно спустить штреком и отработать забои посуху, без водоотлива. Только сейчас дошли у артельщиков руки до этого лакомого куска, и бросать его преступно. И артели подмога, и государству золотишко это не лишнее. Значит, закрывать Миллионный нельзя, пока не «собьются» с левым крылом старого шахтного поля. Если начальник не разрешит, он, Пихтачев, будет жаловаться в трест, даже в Москву поедет, но разора старателей не допустит.

Степанов возражал: там нет разведанных запасов, поэтому работы проводить нельзя.

Неожиданно старателей поддержал заведующий горным цехом: если судить формально, запасов нет, но они могут быть обнаружены, раз все старожилы в один голос твердят о богатых забоях.

Рудакова неделю осаждали старики, и он поверил в эту легенду. Он соглашался, что, поскольку никаких отчетных данных о старых работах на прииске не сохранилось — их вывезла еще компания, — ставить здесь разведку из-за малого объема работ не следует, но настаивал на том, что нужно пройти стометровый штрек на сбойку и до полной ликвидации работ на Миллионном либо зачистить все золото, не допустив его потерь, либо развеять эту легенду, которую иначе никогда не забудут приискатели.

В заключение Рудаков сказал, что эти работы он проведет под свою личную ответственность. И Степанов, хотя в душе и был против, больше возражать не стал: месяцем раньше или позже, но Миллионный заканчивает свой век.

По усыпанной сеном дороге в одиночку и группами неторопливо тянулись к увалу старатели. Под зычную брань возчиков костлявые, поминутно останавливающиеся лошади тащили груженные лесом сани. Старатели уступали им дорогу, по пояс проваливаясь в снег.

Казалось, что здесь, на Миллионном, осталось все по-старому, что остановилось само время. Как много лет назад, на темном отвале пустой породы, у покосившегося тепляка, где промывались золотоносные пески, откатчик опрокидывал вагонетку с промытой галькой, от нее шел холодный пар. За тепляком, в залесенном увале, чернело квадратное отверстие штольни. В нем пропадали и вновь появлялись лязгающие на рельсовых стыках вагонетки.

В рубленом домике конторы, что стоял рядом с тепляком, сменялись лишь люди. Вот и Быкова заменила старого приискового геолога, умершего еще летом, а порядки извечно оставались старательскими.

Катя, ссутулившись, сидела за выщербленным столом и проверяла наряды. Работа была скучная, бесконечные цифры норм и расценок прыгали перед глазами, и девушка с трудом заставляла себя сосредоточиться. Вскоре она отложила карандаш, тоскливо посмотрела на голые, плохо проконопаченные стены, на забрызганный чернилами стол с пустой чернильницей, на разбросанные по полу окурки и тяжело вздохнула.

Может, глупо было бросить передовой рудник, культурный поселок, интересную работу, друзей и забраться в эту глухомань ради какой-то таежной романтики. На Новом ее ценили, дорожили ее советом, она была нужна. А здесь?.. Старатели ей, девушке, не доверяют, не слушают ее и делают многое плохо, но по-своему. Рудник только зарождается, а пока приходится оживлять этого мертвеца — Миллионный увал, будь он трижды неладен.

Трудно поставить себя со старателями. Ведь кайло и лопату они знают лучше, чем она, а большего и не хотят знать. «Живем, как наши отцы и деды, они не глупее нас были». В геологическую разведку старатели не верят, глумятся над пробами и анализами: на золотишко нюх старого старателя вернее всех наук. А тут еще три самородка величиной с кедровый орешек подняли — и совсем носы задрали. Работы опасные, и хотя в старые выработки вход запрещен, но старатели проникают туда в поисках богатых золотом целиков, не уследить за ними, каждый день жди неприятностей… В общем, попала в передрягу.