В темной, без единого огонька шахте сыро. Пахнет плесенью, гнилью. Кривые выработки обрушены давлением породы, крепление в них покорежено, просело. Но часть выработок еще стоит. В мертвой тишине хлюпает вода. Быкова бредет по колено в воде с карбидкой в руках. Она держит план работ и, наведя на него свет карбидки, всматривается, потом оглядывается, идет назад. Девушка потеряла ориентировку и кружит на одном месте. Усталая, Катя, подняв над головой карбидку, внимательно рассматривает попутную рассечку. Увидав на скользком подхватном бревне ею же начерченный меловой крест, идет дальше, сама не зная куда. Время незаметно тянется, а Катя все кружит и кружит около рассечки с уложенной, как на костре, крепью.

Свернув в одну из правых рассечек, она очутилась в узком куполообразном забое. Карбидка освещает черные пески и торчащий из воды в левом углу замшелый валун. Волнуясь, Катя приближается к заветному забою, бредя уже по пояс в воде… Но ее ждет разочарование. На забое сделан свежий вруб: здесь кто-то недавно копался, и, конечно, безуспешно; легенда о «шалом» золоте бушуевского забоя оказалась обычной приисковой сказкой. Катя поворачивает обратно и натыкается на плавающий в воде расколотый промывальный лоток. Видно, предшественник ее со злости разбил свою снасть.

«Но кто же здесь шарит?» — думает Катя.

Она уже торопится. Не замедляя шага, пригибается под просевшим креплением, обходит вывал породы, ударяется о вылезшую стойку и вновь возвращается к той же костровой крепи. В сапогах полно холодной воды, одежда промокла, по телу бегут мурашки, ей холодно и порой становится страшно. Куда идти? Зачем она не послушалась Кравченко? Очень хочется есть, значит, она бродит давно. А сколько? Час или десять — в вечной тьме время не определишь, и часов с ней нету. Усталость сковывает движения, хочется сесть и хоть чуточку дать отдохнуть ногам, выпрямить спину, но Катя заставляет себя идти и идти.

Наобум сворачивает в левую рассечку… Почва пропадает у нее из-под ног, и она окунается с головой в затхлую, заплесневелую воду. Ярко вспыхнув, гаснет огонек, карбидка тонет. Катя выплывает из ямы, нащупывает ногами землю. От волнения трясет, дробно стучат зубы. Она никак не сообразит, что можно сделать в кромешной тьме. Вспомнила… Ощупывает внутренний карман фуфайки, достает оттуда маленький сверток. В пергаменте запарафиненный коробок спичек, три куска сахару и щепотка чаю — неприкосновенный запас любого таежника. Девушка чиркает спичкой, пытаясь определить место, где утонула карбидка. Противно лезть в эту мутную воду, но Катя старается перебороть в себе чувство гадливости, без карбидки она пропадет совсем. Положив спички на разбитую плаху, девушка осторожно погружается в воду и шарит рукой по дну. Нащупывает круглую железку и тянет к себе. Железка брякает, и, вытащив ее из воды, Катя уже по весу определяет: это не карбидка. С трудом зажигает спичку и вскрикивает: в руках у нее ржавая кандальная цепь с белой костью. Катя судорожно разжимает пальцы, и цепь с плеском исчезает в воде.

В низенькой прокуренной избе из толстых колотых кедровых бревен за дощатым столом Гаврила Иптешев угощал Максимыча таежными яствами: тонко нарезанной сырой медвежатиной, по-сибирски — строганиной, жареным глухарем, медовым пивом. Гость был давно сыт, уже обливался седьмым потом, но хозяин продолжал поминутно потчевать старого друга:

— Ешь, пей, пожалуйста, медовуха, пока пуза треснет. Зачем тебе старый штольня?

— Тьфу ты, господи, наказание с тобой! Десятый раз обсказываю тебе: не мне — государству она нужна. Если найдем ее, ускорим разведку всей горы Медвежьей, запасы руды еще увеличим, много денег народных сбережем. Рубль укрепим. Понимаешь? — устало втолковывал гость хозяину.

— Брешешь, однако: бумажка крепкий не может быть. — Гаврила покачивал головой, в глазах его загорались и пропадали лукавые огоньки.

— Ты в лавку ходишь? — почти с отчаянием спросил Турбин.

— Ходим.

— А года три назад тоже ходил?

— Ходил.

— А не заметил часом, сколько товару тогда и теперь на рубль тебе отвешивали?

— Теперь, однако, больше…

— Вот, вот. Я о том, что рубль увесистей сделался, крепче. А почему? Потому, что товаров больше стали вырабатывать. Да и золото рубль утяжелило.

Гаврила понимающе закачал головой, и ободренный Максимыч решил до конца просветить друга.

— А про американский доллар, что он отощал, слышал?

— Зачем? — спросил Гаврила.

— А затем, что чахнет, скоротечкой заболел, ну и легчает с каждым днем. То-то, паря, нам с тобой скорее старую штольню нужно находить.

— Ага, — ответил хозяин.

— Ну вот и хорошо, значит, понял. Найдешь штольню?

— Моя золото не знает. Моя зверь знает. Землю ковырять моя нельзя, шайтан мал-мал убивать будет, — шепотом сказал Гаврила.

Турбин вспомнил, что по закону Гаврилиных предков даже покойников не закапывали в землю, а зашивали в бересту и подвешивали на деревья, и ветер раскачивал их до тех пор, пока не обрывал, а таежное зверье не растаскивало их.

Максимыч бросил взгляд на торчащий из-под стола Гаврилин ичиг с загнутым кверху носком. «Ишь вот она и обувка по их закону: чтобы землю не ковырнуть…» Тяжело вздохнув, он поднялся с лавки и натянул на плечи полушубок.

Подоспевший Иптешев принялся за рукав стаскивать полушубок обратно.

— Куда, борода, идешь? Нельзя! Сиди гости, пока звезда взойдет, тогда можно уходить.

— Благодарствую. Ты, Гаврила, меня дурачишь, значит, ты мне не друг.

— Моя тебе давно-давно дружка.

— Если друг, то поступай к нам в разведку, деньги хорошие будешь получать.

Гаврила отрицательно покачал головой.

— Моя охотник, деньги не надо. Моя думать будет.

— О чем думать? — уже кричал на него обычно спокойный Турбин.

— Золото дурной, она худо людям дает, — отвечал Гаврила.

— Прощай. Зря только время потратил с тобой. Не хочешь сказать — сами найдем, геофизикой, я тебе о ней сегодня сказывал. Я к тебе от москвичей зашел, дорогу им на голец показывал. Профессор собирается туда, говорит, что твоя штольня должна быть у правого кряжа. — И огромный Турбин, низко нагнувшись у порога, прихрамывая, вышел из избы.

Гаврила присел к столу и, низко опустив голову, задумался. Можно опоздать со штольней. Если найдут без него, люди будут плохо о нем говорить.

У Гаврилы было два бога: живущий в горах злой шайтан, в которого верили и которого боялись все предки Гаврилы, и валяющийся в сундуке добрый Миколка, Иптешев смастерил его из кусочка березы. К Миколке Гаврила был равнодушен и вспоминал о нем только в праздник — Миколин день. Иптешев раньше свято его соблюдал, потому что в этот день можно было напиться и подраться.

Шайтана взрывом прогнали с Медвежьей, в штольню теперь можно идти. Но что скажет бог Миколка? Краснов говорил, что русский бог, как шайтан, тоже не велит открывать штольню. Кого слушать? Покажешь штольню — на гору придут люди, значит, уйдет зверь, охоты не будет, Иптешев тоже уходи, бросай заимку. Он со страхом вспоминал пережитое в молодости. Огонь, страшный огонь, почти до неба… Озверевшие золотоискатели подожгли берестовые юрты орочёнов, сгоняя их с родной земли за то, что в ней было золото. Не один пожар и разорение пережил и сам Гаврила…

Достав из сундука деревянного уродца и перекрестившись, Гаврила спросил его:

— Миколка, скажи, кого слушать?

Но деревянный уродец молчал.

— Опять молчишь? Шайтан шумит, а ты молчишь? Почему ты всегда молчишь, когда тебя спрашивают? Ты шибко плохой бог! — закричал на деревяшку Гаврила и, со злостью побив божка, бросил его в заваленный стружками угол.

Пошли вторые сутки после исчезновения Быковой, а поиски ее все еще не давали никаких результатов. Степанов, Рудаков, Турбин, Кравченко сами обошли все выработки, которые намечалось уничтожить, но следов Кати не обнаружили — ведь выработки на полметра были затоплены водой.