— Я могу и без тебя. Рудаков говорил, лучше через гора строить подвесной канатный дорогу. Значит, без рыжий обойдемся! — И, надев брезентовые рукавицы, Федот снова взялся за кайло.

— Сейчас еще я с тобой о простоях вежливо разговариваю. А при электровозной откатке не видать тебе этого! Приеду в забой, включу сирену и, пока ты рудой меня не обеспечишь, буду гудеть на всю шахту. Полный порядок, все как по инструкции. — И, считая, что победа в споре осталась за ним, Вася подхватил тачку и, насвистывая, удалился.

Федот вернулся к забою и только стал кайлить, как услышал отдаленный, глухой звон рудничного рельса. «Вот досада! Конец смены». Федот заторопился. Надо переодеться и не опоздать на занятия.

Из темноты выскочил Вася с пустой тачкой в руках.

— Бросай! Конец смены! Опоздаешь в школу. Я докайлю, — заявил он и поправил сбившуюся на нос каску. Потянувшись всем телом, сладко зевнул, широко раскрыв свой маленький рот.

— Что зеваешь? Опять всю ночь гулял? — с любопытством спросил Федот.

— А твое дело сторона. Двоек на курсах я теперь не получаю? Нет! И в шахте работаю лучше тебя! — отрезал Вася.

— И за что такой девки любят?! Лохматый воробей, и только, — говорил Федот, насмешливо осматривая парня с ног до головы. — Одно слово — воробей.

— За душу мою ангельскую, Федотка, за душу. Зря с тобой время трачу, тебе, смоляному черту, моей ангельской души все равно не постигнуть.

— Эх, силен ты, Васька, болтаешь языком! Вся душа твой в нем. Чирик-чирик, а девки и уши развесил, — снимая рукавицы, смеялся Федот.

— Я нравлюсь им не только как мыслитель, но еще и видом своим потрясаю! — подбоченясь, объявил Вася.

— Верно! Воробей всегда кажется, что на него орел похож. Я пошел. Кайли, мыслитель! — И, положив на плечо лопату, Федот скрылся в темноте.

Вася остался один. Он запел было «И в забой отправился парень молодой», но сразу замолк, вспомнив старый горняцкий закон: под землей не шуметь.

Взял лопату и перекидал песок в тачку. Осталось только выровнять забой — и он свободен. Принялся выкайливать пески у нависшего вруба.

Вдруг кайло, скользнув по камню, ударилось во что-то мягкое. Вася вновь стукнул по этому месту и опять не услышал привычного звука. Сознание обожгла догадка: «Неужели?..» Еще раз ударил кайлом в то же место. «Так и есть! Самородок?» — мгновенно пронеслась мысль.

Он подбежал к висевшей на подхвате карбидной лампе и потащил ее к забою. Осветил темный вруб, взглянул — и зажмурился. Открыл на мгновение — и снова закрыл глаза. В правом борту рельефно выделялись среди серовато-грязного песка крупные, размером с таракана, золотины.

Карбидка осветила неглубокое дно вруба, залитое сочащейся родниковой водой. Оттуда, из-под прозрачной, слегка дрожащей воды, смотрел на Васю гладкий самородок с глубокими вмятинами от острия кайла.

Не веря своему счастью, схватил Вася драгоценнейшую находку, боясь, что видение может исчезнуть. Когда-то, на первой охоте, он промедлил, подкрадываясь к лосю, и остался ни с чем…

Рука почувствовала приятную тяжесть. Самородок покрывал почти всю ладонь. Вася торопливо снял фуфайку, завернул в нее самородок и, не чувствуя под собой ног, полетел к устью штольни. Здесь ни души: вторая смена ушла, а третья еще не начинала работать.

— Васька, тебя бригадир зовет! — услышал он чей-то окрик.

Но парень даже не обернулся и вихрем помчался в поселок.

В этот вечер Иван Кравченко с особым нетерпением ждал Наташу в библиотеке клуба: сегодня он скажет ей, наконец, все. И оделся Иван по-праздничному. Черный бостоновый костюм, белая, вышитая шелком косоворотка, на ногах новые хромовые сапоги.

Иван перебрал уже все лежащие на столе журналы. Перелистывая «Огонек», нашел рассказ, о котором как-то недавно говорила Наташа, но никак не мог сосредоточиться, чтобы прочесть его. Оборачивался на каждый скрип двери и невольно хватал кожаную тужурку, висевшую на спинке стула.

Наташа опаздывала.

Прочитал биографию кандидата в депутаты Верховного Совета — флотатора Нового рудника Серафимы Ивановны. «Но где же Наташа?»

Иван прошел в зрительный зал. В большом освещенном помещении на деревянных скамьях сидели избиратели и слушали доклад Рудакова. С длинной указкой в руке он медленно прохаживался вдоль стола, иногда подходил к карте и показывал государство или город, о котором шла речь.

Иван оглядел зал, увидел Степанова, подошел к нему и тихо сел на свободное рядом место. По сумрачному, отсутствующему взгляду Виталия Петровича Иван понял, что тот не слушает докладчика.

Степанов, действительно, думал о разговоре с инженером треста, приехавшим по особому заданию — расследовать письмо, поступившее в трест.

В письме начальник и заведующий горным цехом прииска обвинялись в нарушении правил горных работ. В погоне за прогрессивкой они якобы заставляли старателей не крепить выработок, что привело к обвалу на Миллионном увале. Кроме того, Степанов будто бы принуждал маркшейдера приписывать лишние погонные метры подготовительных выработок, а когда тот отказался это сделать, его лишили прогрессивки и стали травить. Инженер намекнул, что ждет приезда представителя райкома партии, и Степанов понял: расследование этой кляузы займет много времени. «Дел по горло, а тут извольте — бросай работу и все на разбор лживого доноса одного шкурника», — устало закрыв ладонью лицо, с досадой подумал Степанов.

Иван нагнулся к начальнику и шепотом спросил о здоровье, но тот, очнувшись, ответил невпопад:

— Наше дело правое!

В зале задвигали стульями, раздались хлопки. Вместе со всеми захлопал и Кравченко. Люди стали расходиться, но наиболее любознательные обступили Рудакова, посыпались тревожные вопросы:

— Как будем завозить в буран продукты? Взрывчатку возим, а, говорят, муки осталось на неделю? Из взрывчатки хлеба не испечешь. Неужто голодать?

Вопросы не прекращались. Иван постоял немного подле Рудакова и вернулся в библиотеку. «Где же задержалась Наташа?» Сердце неприятно защемило. Взял со стола газету и, не вдумываясь в смысл, прочитал заголовки. Кто-то громко чихнул. Иван оглянулся.

За длинным столом увидел Машу Иптешеву, Петра Бушуева и Захарыча. Маша склонилась над тетрадкой и что-то шептала. Взлохмаченный Петро сидел за шахматной доской и решал задачу. Захарыч читал книжку, далеко отодвинув ее от себя. Иван подошел к ним, поздоровался. Петро лукаво подмигнул Ивану и, кивнув в сторону Маши, тихо сказал:

— Готовится к диспуту.

— Не бурчи, Петро, мешаешь мне читать про моряков, — заметил старик. — А ты, паря, верни мне Станюковича. Зачитать вздумал?

Иван покраснел.

— Верну, — пробормотал он и боком продвинулся подальше от колючего деда.

— А мы думали, что и ты, Захарыч, выступишь на диспуте, — разочарованно напомнил Петро. Он любил этого неугомонного, но очень доброго старика.

— И я думаю слово молвить. Только о другом…

— О чем же? — поинтересовался Иван.

Старик важно откашлялся, подышал на очки и протер запотевшие стекла платком.

— По культурному вопросу.

Молодые люди переглянулись.

— А скажу я так. Лет эдак тридцать тому назад на нашем прииске было два, можно сказать, культурных центра: маленькая церквушка и большой кабак. Церковь наша, братцы, уже и тогда захирела. А почему? Потому, что иноверцы вроде Гаврилы, которых силком обратили в православную веру, от церкви держались подальше, а наш брат, приискатель, состоял из отпетого сброда, тоже в церковь попадал не чаще двух раз: когда крестили да отпевали. С горя наш приисковый попик запил, все с гармошкой по селу шатался. Даже службу справлял всегда «под мухой». Вот как-то раз принесли новорожденного младенца крестить, а поп спьяну-то отпевать его начал. Смеху было! Зато кабак процветал…

— Это не по существу вопроса, — перебила его Маша.

— Ох, касатка, по самому существу, — про героев старого времени…