Вышли на крыльцо. Иван волновался — не знал, как начать разговор, который должен решить его судьбу. Наташа настороженно молчала.

На улице крепко морозило. Над Медвежьей упала звезда, ярко прочеркнув темноту. Седые горы, обступившие поселок, ночью казались еще более могучими. Монотонно шумела тайга. Изредка доносилось лошадиное ржание да поскрипывание саней за околицей поселка.

Шли медленно. Иван осторожно взял руку девушки, но заговорить не решался, пока не подошли к ее дому.

Остановились у тропки, проторенной к дубравинскому крыльцу.

— Давно хочу сказать, да как-то не выходит у меня… — начал парень.

Послышались шаги. Молодые люди отошли в тень. Из-за угла показались две фигуры — одна совсем маленькая и тонкая, вторая плотнее и выше.

— Петро с Машей, — шепнула девушка.

Ни Петро, ни Маша их не заметили. Иптешева шла, повернувшись к Бушуеву. Он осторожно поддерживал ее под локоть и что-то тихо говорил.

Когда они прошли, Иван сразу почувствовал себя свободнее и смелее.

— Наташа! Ты сама знаешь, что я хотел сказать… Неужели не видишь?

Наташа слушала, слегка наклонив голову.

— Ведь знаешь, что люблю, жить без тебя не могу. Все из рук валится, если не увижу тебя хоть разок в день.

Девушка молчала.

Он взял ее за плечи и привлек к себе.

— Не пойму я тебя. Ты вроде смеешься надо мной. Смеешься? — Иван нагнулся к лицу Наташи.

— Нет! — вырвалось у нее, и она закрыла глаза. — Не смеюсь я над тобой, Ваня! Но…

Иван обнял Наташу и, крепко прижав к себе, поцеловал в горячие губы.

— Задушишь, пусти, — пожаловалась девушка, легонько освобождаясь из его объятий.

— Это свое-то счастье?

Иван поднял упавший с ее головы платок.

— Пора домой мне, Ваня, — протягивая руку, сказала Наташа.

Иван взял ее маленький кулачок в свои большие ладони и, не отпуская, взволнованно прошептал:

— Как хорошо мне будет с тобой! Окончим вечернюю школу, потом в институт поедем вместе.

Иван порывисто обнял Наташу, но она вырвалась и побежала к крыльцу. Звучно захрустел снег под ее быстрыми ногами, и все смолкло.

Парень долго еще стоял один, не веря своему счастью.

В феврале на всех участках стройки подготовительные работы были закончены. Но потом дело застопорилось.

Начавшиеся месяц назад бураны почти не прекращались, они наметали в южной тайге непролазные сугробы.

На огромной территории оказались отрезанными от мира прииски и лесозаготовительные пункты, колхозы и рабочие поселки. Бураны превратились в стихийное бедствие.

Неожиданно телеграф принес из далекой Москвы взволновавшую Степанова весть: его вызывали с докладом в главк. Тревожно стало на душе Виталия Петровича, ведь отчитываться было рановато, больших перемен на Южном еще не произошло.

Степанов засел за доклад и через день отправился к Рудакову с тезисами. Тот выслушал Виталия Петровича спокойно, не перебивая. Сергей Иванович понимал состояние Степанова, знал, что он иногда подвержен вспышкам нервозности и тогда его обуревают сомнения, недовольство собой.

Рудаков посоветовал переписать доклад заново: скромные цифры подготовительных работ обязательно дополнить фактами о больших переменах в жизни и настроении большинства старателей, сказать о том, что они тянутся к знаниям, овладевают новыми техническими профессиями, отказываются от фарта и переходят на оседлый горняцкий труд, сказать о Васином самородке, о новом отношении к золоту, ради которого еще недавно старатели могли пойти на преступление. Главная подготовка к переходу на государственные работы, подчеркнул Рудаков, состояла именно в этом…

Самолеты из-за плохой погоды не летали, и Виталию Петровичу пришлось до железнодорожной станции добираться на лошади. Попутчиком оказался Краснов — его послали за грузами на перевалку. Уже много часов Степанов и Краснов были в пути.

Виталию Петровичу ни на минуту не давали покоя мысли о Москве и о руднике. Опоздать с приездом — дать лишний козырь для надоевших разговоров о его недисциплинированности.

Разве там поверят, что выехал даже с риском для жизни? А на прииске ждали механизмов, продуктов. И как назло — опять бураны!

Дорога до перевалочной базы шла через гору. Вначале еще виднелись санные следы, но за верхней заимкой они пропали в саженных сугробах. Конь утопал в снегу, бросался из стороны в сторону, тяжело храпел и часто останавливался. Тогда Степанов вываливался прямо в сугроб и протаптывал дорогу впереди коня, пока не выдыхался сам. Краснов из саней не вылезал. Он беспрестанно охал, жалуясь на больное сердце.

Конь шел медленнее и медленнее.

— Придется здесь заночевать! До лесной сторожки не доехать. Конь выбился из сил! — пытался перекричать завывания ветра начальник прииска, но Краснов не слышал его.

Степанов выбрался из саней, стряхнул с тулупа снег. Нужно было осмотреться, выбрать место для ночлега. Но как его найдешь, если буран все усиливается и в двух шагах ничего нельзя рассмотреть?

— Выпрягай! — крикнул он Краснову. — Дальше не поедем. Видишь, как конь дрожит!

Виталий Петрович чувствовал себя в тайге новичком: знал ее как будто неплохо, но ночевать в лесной глуши зимой в буран ему не приходилось.

— Выпрягай, корми! — повторил Степанов и почти на ощупь выбрал ветвистый кедр, чтобы под ним поставить шалаш.

Завхоз, стеная, вылез из затонувших в снегу саней и нехотя начал рассупонивать хомут.

Степанов готовил ночлег. Вначале он нарубил сучьев и, загораживаясь спиной от ветра, с трудом развел костер. Краснов тем временем прорыл в снегу траншею и подвел коня. Путники вырубили колья, вбили их в землю и обложили сырыми пихтовыми ветками. Краснов достал из саней немного сена. В вещевом мешке Виталий Петрович нашел солдатский котелок и улыбнулся: забота Рудакова трогала его. Набрал в котелок пушистого снега и поставил на костер.

— Страшно есть хочу, — сказал Краснов, снимая тулуп и поудобнее пристраиваясь к костру.

— Не присаживайся, еще рано, — недовольно бросил Степанов, наблюдая за тающим в котелке снегом. — Пока готовится ужин, сходи наруби сушняка.

Тот заохал, застонал, но, взглянув на Виталия Петровича, покорно пошел рубить ветки.

Когда вода, весело булькая, закипела, Степанов высыпал в котелок окаменевшие на морозе пельмени. Ветер по-прежнему пронзительно выл, взметая снежные смерчи, но у огня было тепло и спокойно. Привязанного к дереву коня засыпало снегом, он топтался на месте и громко ржал. Степанов взял кусок хлеба, густо посыпал солью.

— На, Серко! Что растанцевался? Стой!

Виталий Петрович обмел рукавицей снег с широкого крупа Серка и, достав из саней суконную попону, накрыл мокрого коня.

Из темноты вынырнул Краснов с большой охапкой сучьев.

— Ох, и погодка! — отряхиваясь от снега, проскрипел он. — Совсем занесет нас к утру.

— Ничего, не пропадем.

— Не добраться нам, Виталий Петрович, Ох, верьте слову, не добраться до перевалки! Чует мое сердце — последняя наша ноченька. — Краснов снова тяжело вздохнул.

— На, погрейся лучше. — Степанов, преодолевая раздражение, достал флягу со спиртом, налил спутнику в кружку. Выпил и сам.

Управившись с пельменями, Краснов громко рыгнул.

— Спасибочко, наелся дости.

— Давно ты на золоте работаешь? — спросил Степанов, плохо знавший прошлую жизнь завхоза.

— Я-то? Давно. Еще до революции десятником разведки в компании служил. Богато жили, ели-пили вдосталь, — засмеялся Краснов, оскалив гнилые зубы.

— Ты и теперь не меньше пьешь, а живешь лучше трезвых, — строго сказал Степанов.

Веселость завхоза как рукой сняло. Он молча встал, завернулся в тулуп и заполз в шалаш.

Виталий Петрович решил не спать. Сидел у костра, курил папиросу за папиросой, подбрасывал в огонь сухие ветки. Время от времени вставал подсыпать коню овса. Снова усаживался к костру и думал, думал — о доме, о Москве, о заснеженном прииске…