Когда Дымов, довольный своей находкой, закурил, Михайла вышел из засады и попросил у него табачку.

— Нету, весь кончился.

— Ты дай кисет, я выскребу, — настаивал Михайла, зло глядя на Дымова.

Тот заподозрил недоброе и, взявшись за кайло, бросил:

— Тебе не закурить, а понюхать?.. Если видел, то помалкивай, как я молчал, когда ты золотину за щеку прятал, а бывало, и глотал, если Быкова за тобой следила.

— Положи, Граф, кайло, дело есть, — изображая улыбку страшным движением своей огромной челюсти, прошептал Михайла. — Придется поделиться нам с Пижоном, взад пятки с ним нельзя. Готовь гостинец.

Дымов выругался, молча отпилил от крепежной стойки небольшую чурку и ломом выдолбил в ней углубление. Вместе с Михайлой насыпал из бумажного капсюля в дырку крупных золотинок и сверху забил деревянной пробкой. Вымазав чурку глиной и сделав топором условный крестовый затес, Дымов бросил чурку на тачку и сказал:

— На растопку десять золотников хватит с него, хапуги.

Михайла закидал тачку другими чурками, щепками, камнями и покатил ее к отвалу пустой породы, где внизу дежурил Краснов.

Катя с большим трудом доработала смену и, написав рапорт Рудакову, ушла домой. Ветер всю дорогу пытался свалить ее с ног, зло хлестал в лицо крупяным снегом, заметал тропинку. Оступаясь с тропинки, она не раз купалась в глубоком снегу. Со свистом мела поземка, монотонно гудели невидимые в темноте провода. Казалось, что мир исчез, ничего не оставив кругом, кроме снега и ветра, и нет от них спасения.

Наконец, добралась Катя до заметенного крыльца, открыла дверь и, отряхнув с себя снег, вбежала в темную комнату. Не зажигая света и не раздеваясь, она бросилась на диван и дала волю слезам. Обида на людей и жалость к себе, тоска по родным и друзьям, чувство одиночества — все сразу нахлынуло на нее.

Торопливые шаги на крыльце и стук в дверь заставили девушку насторожиться.

Стук повторился — настойчивее и громче. Катя вскочила с дивана, на цыпочках подошла к окну. Сквозь закуржевелое стекло она узнала Егорова и, кинувшись к двери, защелкнула замок. Егоров постучал еще раз и сильно дернул дверную ручку. Страх парализовал Катю, она беспомощно опустилась на табуретку. «Чего ему надо? Может, пришел рассчитаться со мной? От старательского парня можно всего ожидать. Нужно уезжать отсюда, немедленно бежать из этого медвежьего угла…» Не вполне понимая, что она делает, Катя рывком выдвинула из-под кровати чемодан, как будто она могла осуществить свое намерение немедленно.

Егоров стучал все сильнее. Катя беспорядочно бросала в чемодан первые попавшиеся под руку вещи.

— Что ломишься? — раздался за дверью высокий голос.

И у Кати сразу отлегло от сердца. Она прислушалась.

— Наташа?.. Мне с инженершей поговорить требуется, — послышалось в ответ.

— Нашел время! Завтра на работе поговоришь.

— Но увижу я завтра ее, она меня из горного цеха тово… а Рудаков перевел в лес. Я мог бы передовым забойщиком стать, а теперь крепежник для шахты заготовлять буду, — обидой звенел Васин тенорок.

— И то дело. Может, ты, «передовой забойщик», в лесу ума наберешься, там с медведями шутки плохи.

— А с инженершей еще хуже. Я только наш старый горняцкий закон исполнил — подшутил над новичком. Все по инструкции, нужно объяснить ей это.

— Иди, объяснишь в другой раз.

— Мне, может, морально тяжело.

Тенорок умолк, и постепенно затих скрип морозного снега под тяжелыми мужскими шагами.

Снаружи легонько постучали. Катя включила свет и открыла дверь. Наташа увидела чемодан с беспорядочно набросанными вещами. Катя присела на краешек стула, закрыла лицо руками. Наташа молча подошла к чемодану, опустилась на колени и расправила помятый воротничок лежавшей сверху кофточки.

— Знаю, смалодушничала, но я не могу больше… уеду, — тихо сказала Катя.

Наташа поднялась, отошла к порогу.

— Поначалу мечтала я пойти в медицинский, а вчера решила — пойду в горный, чтобы на тебя похожей стать. А ты, ты… — И, не договорив, она ушла. Обитая войлоком дверь медленно затворилась.

Катя долго сидела не шевелясь над раскрытым чемоданом, не решаясь больше к нему притрагиваться.

Степанов с раздражением бросил карандаш на лежавшую перед ним директиву.

— Руководящих указаний не меньше, чем снегу в тайге. Черт знает что пишут! Неправильно, видите ли, используем лошадей. Мудрецы рекомендуют сократить разъезды, сосредоточить лошадей на основной работе, не распыляться и т. д. Я прошу коней и трактора, а не советов, как управляться с калечью. Получается игра в футбол бумажками: я — им, они — мне. Кто последний ответил, тот и забил гол. Ты же, Павел Алексеевич, знаешь, что я своего Серка отправил возить дрова в больницу, контору не можем отопить из-за буранов… — обращаясь к Пихтачеву, возмущался Степанов.

Тот демонстративно молчал. Они давно разошлись во взглядах на рудник, и Степанову не следует ждать от него поддержки. Замолчал и Виталий Петрович, поняв настроение Пихтачева.

«Не будь буранов, мы обеспечили бы рудник оборудованием, материалами, не говоря о продуктах, — думал Степанов, прохаживаясь из угла в угол холодного кабинета. — А сейчас будто назло получается: на стройке во всем, кроме снега, то и дело перебои, и кое-кто на этом играет. Пихтачев работает спустя рукава и посмеивается: «Хоть пень колотить, лишь бы день проводить».

На столе резко зазвонил телефон. Степанов снял трубку. Говорили с радиостанции.

— Меня вызывают? Управляющий трестом? Хорошо, передавайте его вопросы. Как идет декада повышенной добычи? Так… Закрыть все цеха и всех в шахту? Здорово придумали! Предупреждает о персональной ответственности? Очень оригинально! А теперь отвечайте. «План этого месяца выполним без штурма, на Миллионном наткнулись на обогащенные золотом пески, но их скоро отработаем. Сотый раз прошу трест помочь в завозе грузов, оборудования. Когда ждать поступления? Прошу вас приехать на Южный, ознакомиться на месте, оказать помощь. Наши радиоразговоры бесцельны: вы не знаете прииска. Жду ответа на мои вопросы».

Степанов долго стоял у телефона, но ответа от управляющего не последовало. В раздумье инженер положил трубку, устало опустился в кресло. Борьба на два фронта? Хватит ли сил? Степанов подышал на застывшие пальцы.

Пихтачев сидел на диване и наблюдал, как изо рта Виталия Петровича вслед за каждым словом вырывалось облачко пара. «Не жарко здесь… — ежась от холода, подумал он, неприязненно оглядывая и Степанова, и светлый кабинет. — Прав все-таки я, и трест против вашей дурацкой затеи. Народ послушался тебя и Рудакова, потому что вы умнее и ученее Пихтачева. Только скоро и меня, дурака, вспомнят. Голосовать резолюции легко, деньги артельные разбазарить тоже просто, а отгрохать рудник в сибирской тайге, да еще зимой, — потруднее. Бураны поправочку к вашей резолюции вносят, не в Крыму живем! Не послушали Пихтачева — сами и расхлебывайте». Ревнивое самолюбие все еще мучило Павла Алексеевича, мешало ему работать с обычным самозабвением. Он выжидал: а может, еще утрясется все?

— Я предлагал лошадей купить. Просмеяли и обозвали всяко-разно, — зло сказал он.

Виталий Петрович встрепенулся:

— Ты мне не о лошадях, а о горном цехе скажи… Заваливаем строительство горного цеха.

В кабинете стало как-то особенно тихо.

— Об этом раньше надо было думать, — вспыхнул Пихтачев, — когда планировали! Оборудование за тридевять земель, а мы стройку завели. Голыми руками… Плетью обуха не перешибешь. Понятно?

Степанов рывком отодвинул кресло и вышел из-за стола.

— Ты отлично знаешь, на что мы рассчитывали. Если бы не бураны…

— Бураны тоже надо планировать, — перебил Пихтачев. — Мы не в городе. Не первый год в тайге живем… — Он поднялся, красный от волнения, злой, готовый ко всему.