— Просто невозможно все это представить, — сказал Иван. И, поглядев на отца, со вздохом добавил: — Там не старательские работы.

— Что говорить, разве старателю под силу такая махина! — согласилась Наташа. — Так вот. Фабрика у них находится в километре от шахты, и мы поехали туда поездом, который вез руду. Заехали в какое-то большое здание, и в вагоне сразу потемнело.

— Куда это вы прямо на поезде въехали? — громко спросил Пихтачев.

— В отделение приемных бункеров, — ответила Наташа, — оно вроде паровозного депо. Здесь руда разгружается и поступает в дробильное отделение.

Пихтачев махнул рукой.

— В общем, и рудник и фабрика — одна морока. Сломался там бункер или, к примеру, транспортер — и все, стоп, приехали…

— Не болтай, Павел Алексеевич, о чем понятия не имеешь, — оборвал его Бушуев.

— Пихтачев — наше начальство, он все знает, потому что газеты курит! — насмешливо крикнул чей-то молодой голос.

Пихтачев надулся, еле подавляя в себе желание выругаться недобрым словом.

Наташа рассказывала, как громко чавкали пузатые дробилки, с трудом пережевывая и глотая руду, как двигались ленты, создавая беспрерывный поток руды. И все это огромное отделение обслуживала одна дежурная.

— А женщин на фабрике много? — спросил Бушуев Наташу.

— Почти везде женщины, — ответила она. — У них ручного труда нет, только присмотр за машинами, все управление автоматизировано.

— Здорово мозги нам захламляет, — со злостью бросил Пихтачев и повернулся к Наташе спиной.

— Небылицы плетет, — поддержал его Краснов.

— Наташка прямо профессор: все знает и нас, дураков, поучает, — не унимался Пихтачев.

Его так и подмывало заспорить с Наташей, но она умышленно не отвечала ему.

— Есть там даже женщина-лауреат, Серафима Ивановна, — улыбаясь, объявила Наташа.

В комнату тихо вошел Рудаков, но его сразу заметили и почтительно расступились, пропуская к столу.

Рудаков был задумчив. Он пришел прямо от Степановых, куда явился вместе с матерью и сыном по приглашению Лидии Андреевны на день рождения Светланки, но праздник был испорчен по вине отца. Гости давно были в сборе и с нетерпением ждали хозяина — он с утра уехал с лесничим в тайгу открывать лесосеку для рудника.

Лидия Андреевна стала беспокоиться. По всем расчетам, Виталий Петрович должен был уже вернуться, тем более в такой день. Провожая его утром, она, правда, ничего не сказала о семейном празднике — ведь о таких событиях отцу не напоминают, — но была уверена, что он не поздравил дочку только потому, что не успел купить подарок.

И вот наступил вечер, стол давно накрыли, а Виталия Петровича все не было. Дольше ждать стало уже неприлично, дети хотели есть, и Лидия Андреевна, еще раз печально взглянув на пробежавшую мимо окна упряжку, пригласила гостей к столу.

Рудаковы отказались, заявив, что подождут хозяина, настали помогать расстроенной Лидии Андреевне угощать детей.

Вскоре появился и Виталий Петрович. Он слегка покачивался. Окинув гостей тяжелым взглядом, удивленно спросил: «Что за торжество?»

Из рук Лидии Андреевны выпала чашка, ей было стыдно за мужа перед гостями.

«У нас гости по случаю дня…» — выговорила она через силу.

Но Виталий, грузно усевшись за стол, перебил ее:

«А я тоже из гостей. Принимали лесосеку и промерзли до костей, ну и завернули к Гавриле Иптешеву погреться, а он угостил…» — Виталий Петрович подпер руками голову, закрыл глаза и тут же заснул.

«Сколько ждали! — закусив губу, сказала Лидия Андреевна, дрожащей рукой разливая чай. — Уж вы простите, что так получилось».

Гости, наскоро выпив чай, стали расходиться.

Прощаясь, Лидия Андреевна попросила Рудакова:

«Ему ни слова. — И со вздохом погладила Светланкину головку. — А тебе, дочка, пора спать».

Печальные, полные слез глаза Лидии Андреевны все еще мерещились Рудакову…

— Что, о Новом рассказывает? — спросил соседа Сергей Иванович, и тот молча кивнул.

— Скажу вам, она, то есть лауреат Серафима Ивановна, такое придумала, что теперь на всех обогатительных фабриках заводят, по всей стране. Ее даже в Москву к министру вызывали с докладом. «Правда» портрет печатала. Вот тебе и бабка! — с почтением добавил Кравченко.

Рудаков уже с интересом наблюдал за напряженными лицами слушателей, пытаясь разгадать, о чем они думают.

— Выходит, там бабы все мудрят и хозяйствуют, — обратился к Пихтачеву дядя Кузя.

— Мы в артели бабам только тачки катать доверяем, а там они хитрее мужиков. — Пихтачев, сбитый с толку, заметно присмиревший с появлением Рудакова, покачал головой.

— А это потому, что там соображать надо, — в тон ответила ему Наташа.

— Теперь все наши старухи за рудник будут, право слово, — заверил дядя Кузя.

Люди нехотя стали выходить в коридор, многие громко обменивались впечатлениями. Слышались возгласы:

— Рудник не чета нашим россыпушкам!

— Побасенки!..

— Горняцкий университет!

— Все это детские сказки, а нам не два по третьему! — высоким голосом кричал Краснов.

— Молчи, придурок!

Рудаков был доволен: брожение старательских умов началось. Он нашел глазами Пихтачева — тот одиноко сидел на скамье, низко склонив растрепанную голову, сосредоточенно глядел в крашеный пол.

Сергей Иванович молча подошел, взял его под руку и повел с собой.

Все двинулись к дверям.

— Я запомнил только слова моего батьки, а что говорила ты — ничего не понял, — шепнул Наташе Иван.

— Разве непонятно говорила? — спросила она.

— Эх, Наташа, — еще тише зашептал Иван, — скоро совсем отнимешь у меня разум, если так обращаться будешь.

Наташа лукаво взглянула на него.

Зима еще только пришла, а в тайге уже лег непролазный снег — без лыж не ступить и шагу. Мрачная, седая тайга приоделась во все белое, помолодела, сразу стала неузнаваемой.

Завернули морозы. В тиши звонко потрескивал лес, и каждый звук и шорох тайги был слышен далеко-далеко…

У замерзшего ручья стоял шалаш, накрытый сухими пихтовыми ветками. Подле него горел костер, сизый дым поднимался дрожащим столбиком и таял в голубом небе. Над костром на суковатой палке висело ведро, из которого валил пар. Вдоль ручья желтели породой открытые шурфы. На дальнем из них был установлен ручной, колодезного типа вороток. Дымов, в овчинном полушубке и драных валенках с калошами, натужно крутил ручку, поднимая бадью, груженную талой породой. Высыпав песок в палубок, Дымов надел на плечи лямку из толстой, связанной узлами пеньковой воровины и по-бурлачьи потянул палубок к ручью. У проруби на деревянной колоде Захарыч железным скребком протирал пески, то и дело обдавая горячей водой обледенелые доски. Тяжело дыша и покрякивая, Дымов дотащил до колоды на лубок и опрокинул его.

— Видать золотишко? — спросил он Захарыча.

Захарыч медленно разогнул спину и отрицательно мотнул головой.

— Опять пусто, якорь ему в глотку, — простуженным голосом ответил он, расстегивая полы черной собачьей дошки.

— Съемку еще не делали, а ты — «пусто». Пошоркай, и попадется, — с надеждой проговорил Дымов и поплелся обратно с пустым палубком.

— Михайла, подбирай забой — и шабаш! — крикнул он в узкий незакрепленный шурф, где Михайла кайлил пески.

Вскоре Дымов поднял в бадье измазанного в глине Михайлу в куцем, не по росту ватнике, и старатели приступили к съемке золота. Захарыч отмыл на колоде пустую породу и, поддев черный шлих на совочек, пошел с ним к костру.

Грязные, ободранные люди молча присели к дымящему огню. Захарыч поворошил веточкой угли и поставил на них совочек для отпарки золота.

— Угости морским табачком с восьмой гряды от бани, — попросил его Дымов.

Старатели закурили, и Захарыч, поглядывая на почти пустой совочек, сказал:

— Мало толку в твоей, Граф, делянке, не больше, чем в моей мутенке.

— Весь свой отпуск за пшик угробил, — пробурчал угрюмый Михайла.