— Не сердись, Виталий Петрович, теперь все изменится, по-новому и мы работать будем. Решили наши артельщики и первую съемку золота государственной сделать, зачисляй нас на хозяйские работы.

— Это хорошо! А чем вызвано такое решение? — остановись, спросил начальник прииска и посмотрел на старика.

— Как бы тебе это объяснить?.. Как ушел наш народ на государственную добычу, так на нас, артельщиков, все смотреть стали будто на отщепенцев. Жена меня спрашивает: «А что, детей частников в пионерлагерь посылать будут?» Это она о Лешке волнуется, Понимаешь, «частниками» народ теперь старателей зовет. Не обидно это разве, а? Вот собираемся мы, старатели, где-нибудь на работе — и не глядим друг на друга. И такое у каждого паршивое самочувствие, вроде ты какую-то подлость совершил. А тут еще гидравлики нам народ спас от аварии, и все это, выходит, для кучки «частников». Нехорошо. Народ это понимает, хотя и молчит, ждет, как мы сами поступим. Правда Захарыча — кончать надо блажить, не дожидаясь остановки гидравлик, а то будет поздно.

Виталий Петрович схватил председателя за руку и потащил к старателям, толпящимся у шлюза.

— Вы твердо решили переходить на государственную добычу? — громко спросил Степанов, подходя к ним.

— Вот семьдесят заявлений, — вынимая из кармана большую пачку бумаг, ответил за всех Кравченко.

— Поздравляю вас! — сказал Виталий Петрович.

— Ну вот, как камень с сердца спал! — легко вздохнул Степан Иванович.

— А что мы теперь делать будем? — спросила доводчица, отжигая на железном противне серебряную амальгаму.

— Продолжать работать на гидравликах, — улыбаясь, ответил Степанов. — Старателями вы работали на них полтора-два месяца в году, а теперь будете работать семь.

— С чего так сразу климат переменится? — удивился Кравченко.

— Ваши гидравлики работали только на сезонной, снеговой да дождевой воде…

— Верно! Все люди добрые, глядя на солнце, радовались, а мы, приискатели, плакали да все лето и осень дождя молили, — вставил Степан Иванович.

— Нужно завести на наши гидравлики постоянную воду Кедровки, — продолжал Степанов, — тогда будем работать непрерывно до ноября. Для этого нужно пройти десять километров большого канала. Вручную артель этого не могла сделать, а мы теперь поставим экскаватор.

— Если правда, что одна машина такой канал пройдет, то это прямо… ну, даже не знаю, что и сказать… — От волнения Кравченко не нашел нужных слов. — Верно мы решили: старанке — конец!

— Знамо дело, лучше будет. Смотрите-ка, какое кадило на Медвежьей раздули, любо-дорого смотреть, — согласилась и пожилая доводчица, ссыпая в железную банку взвешенное золото.

Улов оказался добрым: золота сняли в два раза больше, чем рассчитывал Виталий Петрович.

Степанов принял пачку заявлений, распорядился подтащить к забою мониторы и заторопился на прииск. Кравченко запломбировал банку, протянул ее начальнику прииска:

— Возьми, Петрович, от бывших старателей.

— Одному везти ее не положено, принесите сами, — отказался Степанов.

— Возьми, а то когда еще я доберусь до дому. Ты много наказал переделать здесь, зря людей держать придется, — просил Кравченко.

— Хорошо, положи банку в переметную суму, — прощаясь, согласился Степанов.

Кравченко проводил начальника до березы, спрятал тяжелую банку в кожаную суму седла и перетянул ее ремнями.

Степанов вскочил в седло, хлестнул коня и повернул к поселку.

Смеркалось. Чтобы засветло перебрести разбухшую от воды Кедровку, Степанов решил не спускаться к мелкому броду, каким ехал сюда, и этим сократить путь на пять километров. Подъехав к реке, он осмотрелся. Знакомые деревья на треть были затоплены водой. Что делать? Возвращаться к броду или рискнуть переплыть на коне бурную реку?

Благоразумие подсказывало вернуться к броду, но Степанов принял его за чувство страха и, больше не раздумывая, направил коня в реку. Вода с угрожающим шумом перекатывалась по скользким булыжникам, торчащим у подмытого берега. Серко упирался, неохотно сползал на задних ногах в ледяную воду. Переступив несколько шагов, он поплыл. Степанов не ожидал сразу такой глубины и еле успел выдернуть из стремени ноги, поджав их высоко на седле. Серко, громко фыркая, плыл на стрежень, к середине мутной реки, но его стремительно относило вниз. Виталий Петрович вцепился рукой в холку коня и замер от напряжения, думая только о том, как бы сохранить равновесие и удержаться в этой трудной позе.

Сильный толчок налетевшей льдины опрокинул его в воду, он захлебнулся и пошел на дно…

Хмурым ранним утром Лидия Андреевна выехала из дому. Серко шел нехотя, пытался сворачивать во все проулки, и всаднице с трудом удавалось держать его в узде.

Поселок пробуждался рано. В утренней тишине хрипло кукарекали проспавшие петухи и тоскливо мычали коровы.

— Цып, цып, цып! — раздавался во дворах призывный клич хозяек.

Степенно переваливаясь на красных лапках и громко гогоча, пересекали дорогу гуси. Из подворотни выскочил лохматый щенок и, залившись лаем, бросился на гусей.

— Блохомет, назад! Я тебе вот дам выволочку, пустобрех! — шикнула на него старуха с клюкой, надевая глиняные кринки на забор.

Лидия Андреевна поздоровалась с ней, и старуха, прищурив подслеповатые глаза, сказала:

— Здравствуй, касатка, не признала тебя. Словно мужик, в портках скачешь. Как твой-то?

— Еду в больницу, — не расслышав вопроса, ответила Лидия Андреевна. Так она объяснила свой отъезд и Варваре Сергеевне, оставшейся за нее дома, и кучеру Якову.

— Сам-то как чувствует? — крикнула вслед старуха.

— Плохо, — глотая слезы, ответила Лида.

Громко затявкав, Блохомет побежал за Серком, но внезапно раздумал и, усевшись посреди дороги, стал с ожесточением вычесывать ногой блох.

Поселок кончился, позади остались еще не вспаханные поля, разгороженные поскотины. У старой, обугленной грозовым ударом пихты, что одиноко стояла у развилки дороги, Серко остановился.

— Иди, иди, ты же лучше меня знаешь, — понукала Лидия Андреевна, гладя его гриву.

Вот и река — вспухшая, помутневшая. Над ней, что-то высматривая, распластался орел.

В этом месте неделю назад Степанов с большим трудом доплыл до берега и стал разыскивать коня. Мокрый и измученный, он долго бродил вдоль грозной, ревущей реки и без конца звал Серка, но все было напрасно: конь и золото исчезли бесследно. Только поздно вечером добрел Виталий Петрович до дому и, позвонив на конный двор, узнал, что крышка с седла Серка была потеряна, а переметные сумы порваны и пусты.

На поиски банки с золотом были направлены бригады рабочих, комсомольцы. Потерянное золото искали и добровольцы из приискового населения. Казалось, не было вершка приречной земли, не обшаренного человеческими руками. За последнюю неделю весь прииск был охвачен золотой горячкой, о находке золота мечтали все, но… мечты оставались мечтами.

Больше всех мучилась Лидия Андреевна. Безуспешность поисков бросит тень на репутацию Виталия Петровича, приведет его на скамью подсудимых. Банку могли найти и скрыть: ведь ее ищет любой желающий. Надо спасти мужа. Она рассчитывала, что конь поможет ей, приведет к заветному месту.

И Серко водил ее по темной таежной чаще, мимо обрывистых скал, вдоль хмельной от весенней ярости реки, по болотистым кочковатым балкам.

Лидия Андреевна всматривалась в каждый камень, валежину, тыкала палкой в мохнатые кочки. Устав, она присела на трухлявый пень, отяжелелые веки прикрыли глаза. Куда же делось это проклятое золото? Лидия Андреевна заставила себя встать и вновь приняться за поиски.

Вдруг Лидия Андреевна споткнулась. Она увидела кожаную крышку седла, пропавшую вместе с банкой, схватила ее, прижала к груди. Вновь воскресли надежды: ведь, значит, и банка должна быть где-то здесь!

И опять бесконечное хлюпанье по грязи, ноющая боль в стертой ноге, и снова иглистые ветки колют исцарапанное лицо.