— Я и забыл, что ты завсегда в отпуск на курорт ездишь, — едко ухмыльнулся Прохор.

— Здесь больше нечего делать, — мрачно отозвался Захарыч.

— Вот бы штольню нам найти, где порешился мой сродственник дядя Митяй. Значит, тогда бы я сказал: плевал в нужду, все куплю и выкуплю. Райские вечера вам с феями в натуральном виде устраивал бы, — жадно поблескивая глазами, размечтался Дымов.

— После райских вечеров, паря, адовы дни приходят, — отдувая шлихи, пробормотал Захарыч.

Прохор обдул костяные чашечки аптекарских весов и ссыпал на одну из них добычу — щепотку желтого песка. На вторую чашечку он положил три двухкопеечные монетки и пять спичек, поднял весы — они уравновесились.

— Девять с половиной, — сказал Прохор.

— Откуда? Три монетки — шесть граммов, да пять спичек — пятьсот миллиграммов, значит, шесть с половиной, — возразил Захарыч.

— Верно! А я думал — трехкопеечные. — Дымов сорвал с головы шапку и с руганью бросил в снег. — В старину с Сонькой Золотой Пуп такой добычей не рассчитаться бы, — кричал он, продолжая ругаться.

— Пропади оно пропадом, такое золото, одни слезы, — вздохнул Михайла.

— Лопухи мы, братцы. Попали в ярмо. Будь он проклят, этот самородок, лучше бы ты его, Михайла, и не подымал, — огорчался Захарыч.

— Ну! — согласился Михайла.

— А когда же рассчитается за самородок твой «хозяин»? — спросил Захарыч обозленного Дымова.

— Рассчитается. Только не много тебе, настырному, придется: небось гулял у меня не задарма.

— Ты мне, Прошка, покажи этого «хозяина», я с ним сам, с хапугой, поразговариваю по-морскому. Разве можно так обдирать православных! Экой самородок за понюшку табаку! — возмущался Захарыч.

— Кто «хозяин», знать тебе не обязательно. Сколько дал, и на том ему спасибо. А шуметь тебе, старик, резону нет, дело-то не совсем чистое, Рудакову не расскажешь, — огрызнулся Дымов и нагло улыбнулся.

— Одной веревочкой связаны, сроднились, — пробурчал Ми-хайла.

— Родня, нашему забору двоюродный плетень, — нашелся Захарыч.

Сейчас он окончательно понял, что против своего желания, из-за стариковского упрямства оказался в одной компании с Дымовым и Михайлой, а через них, как догадывался Захарыч, и с Филькой Красновым. Захарычу стало душно, он расстегнул ворот дошки. С кем связался? Вспомнился разговор о красновском шраме, который Захарыч слышал от стариков.

Давно, еще до работы десятником разведки у мистера Смита, Краснов старался на дальних северных приисках. Воровства тогда в тайге не было, про замки и запоры таежники не ведали. Золотоискатели все жили в одной землянке и достояние свое, включая золото, не таили друг от друга.

Но в семье не без урода. Однажды Краснов притворился больным и остался в землянке. Заботливые товарищи пришли днем его проведать, попоить медком и нежданно поймали на месте преступления — он рылся в мешке соседа. По закону тайги Краснова изгнали. На сборы дали один час — так решили всем миром. Этот закон был нерушим. Если по истечении срока изгнанник не уходил, он становился вне закона, его мог и должен был убить любой. Золотоискатели молча поделились с Красновым продуктами, и через полчаса он уже пробирался глухой тайгой к югу.

Когда Краснов вышел к жилью, на его виске красовался шрам. Вскоре в одном зимовье нашли заколотого старика золотоношу; имени убитого никто не знал, подозревать было некого. Тайга скрыла и эту тайну…

Дымов вернул Захарыча к действительности.

— Что слюни-то распустил? Найдем еще золотишко. Куда ему деваться! — Прохор примирительно похлопал по плечу Захарыча.

— Хватит, Граф, слыхали. Найдем или нет — про это попытай у гадалки. А честь я с вами потеряю — и гадать нечего.

— Почему это, Захарыч?

— А потому, что с пчелкой водиться — в медку находиться, а с жуком связаться — в навозе оказаться. Уйду я от вас. Не по пути, — решительно объявил Захарыч.

— А где тебя ждут? Может, на руднике? — громко засмеялся Дымов.

Захарыч не ответил и стал укладывать в мешок свои вещички.

— Иди, иди… Только не проболтайся, а то не ровен час с борта разреза сорвется камешек на твою или Наташкину голову. Это бывает, — прошипел Прохор, подкрепляя угрозу выразительным жестом.

С наступлением зимы гидравлики замерзали, а с ними замирала и жизнь на Южном прииске — он погружался в зимнюю спячку, улицы его пустели, народ прятался по избам.

Только небольшая часть старателей добывала зимой золото на заброшенных участках старого Миллионного увала, другие же пропадали в тайге на лесозаготовках, возили в обозах товары для Золотопродснаба или брали отпуска за страдную пору.

Трудно было собрать приисковый народ в зимний вечер, не один раз обегали посыльные избы, стучали в окно, вызывая старателей на сходку. Но сегодня все оказалось иначе…

В клубном зале, переполненном празднично одетыми людьми, было шумно. Сюда пришли не только члены старательской артели, но и все золотничники-одиночки, или, как их называли, допускники, и почти все жители поселка. В ожидании подтрунивали друг над другом, смеялись. Кое-кто из стариков пришел навеселе — по случаю большого дела и выпить не грешно.

В дверях показался Вася Егоров с большим в перламутровой оправе баяном. Наташа, заметив его, крикнула на весь зал:

— Ребята, открывайте шире двери, Вася на паре едет!

Бушуев не понял:

— Как так?

Наташа залилась звонким смехом.

— Он сегодня в вечерней школе двойку получил!

— Старо, старо, Наташа! — не обижаясь, ответил Вася.

— И у тебя не ново. Разве «пара» у тебя в диковинку? Опять всю ночь песни за околицей с девчатами распевал, не до уроков тебе. Смотри у меня, двоечник! Придется разбирать твое поведение на комсомольском собрании, — строго сказала Наташа.

— Избрали мы тебя секретарем, так задаваться стала? Опять ведешь разъяснительную работу? Обшипела всего. Где вам понять моей души высокие порывы! — вздернув курносый нос, важно продекламировал паренек и, не обернувшись, прошел мимо нее.

Наташа удивилась. Такое миролюбие было не в его правилах. Вихрастый и непоседливый, чем-то похожий на взъерошенного воробья, он обычно никому не прощал насмешек.

Вася устроился у стены, убранной пихтовыми ветками. Заиграл на баяне, покачиваясь в такт музыке. Ему вторил на аккордеоне Иван Кравченко.

По залу сразу же закружились парни и девушки.

Музыкантов наперебой просили сыграть вальс, краковяк, польку, цыганочку.

А когда музыканты рванули мехи, зачастили пальцами по клавишам и завели русскую, в круг вышла Наташа.

— Таежная красавица! — с гордостью проговорил Бушуев.

— Такой и Москва позавидует, — поддержал его Турбин. — Пава, как есть она! — И покосился на Ваню Кравченко, который сбился с такта.

Наташа игриво посмотрела вокруг, отвела подол серого шерстяного платья и на мгновение застыла с шелковым платочком в поднятой руке.

Круг уменьшался, со всех сторон напирали зрители, не спускавшие с Наташи любопытных взоров. Горделивая, величавая осанка, густые брови, тугая темно-русая коса, пышной короной лежащая на голове, синие глубокие глаза…

Несколько раз притопнув ногой, Наташа широко развела руки и плавно обошла круг. Остановилась против музыкантов, вскинула голову, широко и открыто улыбнулась Ване Кравченко и шутливо запела высоким грудным голосом:

Потом еще раз медленно обошла круг и, став против Виталия Петровича, церемонно поклонилась, приглашая танцевать.

— Ой, Наташа, куда мне, старику? — взмолился Виталий Петрович. — Я совсем разучился!

Но его дружно подтолкнули, он очутился в кругу и пустился в пляс. Виталий Петрович плясал легко и задорно, с огоньком, четко и громко притоптывая каблуками.