— Смотрите, смотрите! Как заправский чалдон, отплясывает, не смотри, что питерский! — восхищался Захарыч.

— А он и есть чалдон, небось сибиряком стал. Смотри, всех молодых перепляшет! — хлопая в ладоши, кричал Бушуев.

А Степанов и Наташа не уступали друг другу. Виталий Петрович раскраснелся, ноги его выплясывали замысловатые коленца, он высоко подпрыгивал, в такт бил ладонями по голенищам сапог. А когда пошел вприсядку, зрители не выдержали и дружно наградили его шумными аплодисментами.

Громче всех хлопал в ладоши Захарыч. За эту удаль Степанова Захарыч готов был простить ему свою обиду. Старик притоптывал ногой, чуть приседая, и вдруг, озорно гикнув, вбежал в круг.

— Вот и я, вот и я, вот и выходка моя! — скороговоркой выпалил он, сменяя Степанова.

Тяжело дыша, Виталий Петрович остановился и, опустив до полу руку, поклонился Наташе.

— Спасибо, красавица, но больше с тобой плясать не буду — хочу еще пожить на белом свете.

Баянисты перестали играть и в окружении молодых людей пошли в буфет.

Наташа поговорила с подругами и стала разыскивать отца. У буфетной стойки она увидела Захарыча и обоих Кравченко. Захарыч спорил с Иваном.

— Пихтачев великий дока по части золота, тут и говорить нечего, — возражал сыну Кравченко.

— Да поймите, на руднике мастера будут нужны, свои Серафимы Ивановны понадобятся, — запальчиво доказывал Иван.

— Погоди, Иван, слова, как грибы из лукошка, сыпать, — прервал его Захарыч. — По-твоему, выходит — на руднике будет, как в раю: машина за тебя работать будет, а ты только денежки получай. Так, что ли, дочка? — обратился он к подошедшей Наташе.

— В раю, кажется, не так, — засмеялась она.

— Это в старом не так было, а теперь и у них середина двадцатого века, перестроились небось. Одним словом, не быть мне в раю — грехи не пускают, — кипятился Захарыч.

Наташа взяла его под руку и отвела в сторону.

— Стыдно мне за тебя, отец, вижу, что все наши разговоры впустую.

— Мы, Дубравины, старинного приискательского рода и своей фамилии никогда не стыдились. — Глаза Захарыча налились кровью, он был взбешен замечанием дочери.

— Что же ты собираешься делать? Опять с Дымовым по тайге шляться? — осведомилась Наташа.

— И в тайгу не пойду, и на рудник не собираюсь. И говорить с тобой не хочу. Тебя Рудаков завел, словно шарманку.

Наташа очень любила своего отца, оберегала, почти никогда не перечила ему, терпела его стариковские причуды, но сейчас пошла на крайность.

— Тогда слушай мое последнее слово: если ты сегодня же не пойдешь с нами, то я уйду от тебя в общежитие, а ты живи один, — резко бросила она и ушла в зрительный зал, где уже началось артельное собрание.

Фойе скоро опустело, и обозленный Захарыч пошел домой. Но его окликнул звонкий голос Егорова:

— Захарыч, куда же ты?

— Мне здесь нечего делать, я не артельщик, — буркнул старик.

— Об чем речь, Захарыч? Я сегодня артельщик, завтра буду государственный рабочий, горняк. Так и ты. Угощаю лимонадом, помогает от нервов. Небось дочка обрабатывала? — сочувственно спросил Вася, но Захарыч ему ничего не ответил. — Напористая она у тебя, за что возьмется — не отстанет, пока не добьется своего. За это ее и комсоргом избрали, сам Сергей Иванович предложил.

— Верно, кровь-то наша, дубравинская, — гордо заявил Захарыч.

Как ни уговаривал Вася пройти его в зал, старик не согласился, сказал, что ни артель, ни рудник его не касаются, и Егоров ушел один. Захарыч вышел на улицу, потоптался у освещенного крыльца клуба, покурил и, замерзнув, решил пойти обратно. «Погреться», — хитрил он сам с собой.

В фойе встретился старик Кравченко — торопился со стулом в зал.

— Степан, как там, штиль или буря?

— Бурно. Поначалу выступил Виталий Петрович и все, значит, по порядку обсказал. Насчет проекта — скоро его закончат. И рудник объяснил: горный цех, гидростанция и фабрика будет, это первая очередь. А как главные запасы руды найдут — такой рудник отгрохают, что никому во сне не снился. В общем, государственные работы скоро начнут, старателю податься некуда.

— А Пихтачев как?

— Здо́рово говорил. Башковитый он и старательское нутро знает. Уцепился за самое больное. Старики за него горой стоят, а молодежь… как наши дети.

Кравченко коротко рассказал о речи Пихтачева: старатели век прожили на россыпях и рудником не интересуются, артель может по договору кое-какие работы вести, если люди свободны будут, но ярмо на себя надеть не даст. Кравченко попросил Захарыча пойти на собрание, чтобы поддержать председателя, и Захарыч больше не сопротивлялся.

Они вошли в длинный, переполненный людьми зал, когда к деревянной трибуне подошла Наташа. На клубной сцене за столом, накрытым красной скатертью, сидели Рудаков, Степанов, Пихтачев и Бушуев.

Пихтачев приподнялся над стулом и нехотя объявил.

— Говорить будет комсомольский секретарь Дубравина.

По рядам пробежал шепот. Все притихли — и в зале и на сцене, в президиуме. Наташа уловила настороженное внимание зала, растерялась. Перелистывая дрожащей рукой записную книжку, долго не могла вымолвить слова.

— Смелей, смелей, Наташа! — услышала она сзади спокойный голос Рудакова и, откашлявшись, начала:

— Я недавно вместе со Степаном Ивановичем была на прииске Новом. «Как в сказке», — сказал там Степан Иванович. Давайте, товарищи, сделаем эту сказку и нашей былью, тогда мы забудем про кайло, лопату, тачку. О чем нам спорить? Новая жизнь стоит у нашего порога, так шире откроем ей дверь…

— Научили вас языком трепать на нашу шею! — выкрикнул Дымов.

Но Егоров оборвал его:

— Замолчи, подонок, а то вынесем из зала!

— Только попробуй, сосунок, вылетишь первым… — угрожающе прошипел Михайла и показал огромный кулак.

Пихтачев безучастно тряс школьный колокольчик, водворяя тишину.

Наташа наспех перелистала записную книжку, в ней мелькали записи о пятилетке, соревновании, производительности труда, но говорить об этом не стала и, все более волнуясь, закончила коротко:

— От имени всей приисковой молодежи говорю. — Наташа ударила рукой по трибуне. — Мы за то, чтобы строить рудник немедленно! Комсомольцы объявляют себя ударниками стройки!

В зале вновь загудели. Кто-то свистнул. Обстановка накалялась с каждой минутой.

— Строить рудник мы, хоть и не комсомольцы, тоже не отказываемся, — сказал Краснов, боком, без вызова проскочивший на трибуну. — Но появляется вопрос: на чем оборудование возить будем? От железной дороги до предгорья трансконтора, может быть, и довезет. А дальше как? А дальше-то дороги нет. Придется топтать ее на лошаденках. И опять появляется вопрос: где взять столько лошадок? И зачем торопиться? На дворе зима, а умные люди строят летом.

Степанов побагровел, он еле сдержался, чтобы не оборвать Краснова.

А Краснов, бегая узкими, припухшими глазками по рядам слушателей, частил:

— И насчет денег подумать надо, правильно сказал товарищ Пихтачев, ведь они по́том-кровью заработаны. Не знаю, как другие, а меня на золотую удочку не поймать, я сейчас за стройку не берусь! Пусть государство думает, а наше дело сторона. Мы люди темные, нам бы только грошей побольше! — хихикнул довольный собой Краснов.

В зале зашумели.

«А Рудаков прав: пока один пьяница и сукин сын Краснов поддержал меня. Эх, Павел Алексеевич, кто на тебя ссылается?» — с досадой думал Пихтачев, постукивая карандашом по графину.

На трибуне появился молодой Кравченко. Иван даже забыл попросить слова и, подняв руку, прокричал:

— Краснов на всю артель тень наводит! Я вас спрашиваю: кто из нас, членов артели, на строительство денег жалеет?

Приискатели сразу затихли.

— Что нам, одеться, обуться не на что? Это, может, Краснову на выпивку не хватает, так ему хоть все артельные фонды отдай — пропьет!

Тишина в зале сменилась веселым оживлением. Краснов поднялся с лавки и тоже закричал:

— Выходит, не спросив нас, и прямо в ярмо? Старатель — птица вольная, его не смеришь на общий аршин. А выпить нам сам бог велел, работа наша хуже каторжной.