С места послышались выкрики:

— Верно!

— Долой пьяницу!

— Мошенство — артель решать!

— Правильно, Ваня! Так ему, кержаку, и надо!

— Нечего рюмки считать!

— Ко всем чертям Краснова!

Завхоз, как затравленный зверь, огрызнулся:

— Оболванят вас, вспомните Краснова, да поздно будет.

Рудаков посмотрел на Степанова: «Каково?»

С места поднялся старик Кравченко, он спокойно ждал, когда настанет тишина.

Старого таежника знал и уважал весь прииск. Дальний потомок ссыльного украинца, он сохранил от своего предка только мягкий, певучий говорок да длинные запорожские усы. Во всем остальном это был сибиряк, старатель. Так же как и Турбин, Степан Иванович свято хранил старательские традиции. Был Кравченко не особенно словоохотлив. Больше думал, чем говорил, но уж если говорил, то веско и твердо.

Старик рассказал, как, побывав на Новом, он потерял душевный покой, убедился, что дальше по-старому жить нельзя. А как жить по-новому, он не знал. Тяжело было ему видеть закат старательской жизни, но правду утаить он не мог.

— Лебединую песню запевать нам, старателям, пора. А рудника я боюсь, — в заключение сознался он и тяжело вздохнул.

— А ты, батя, с сына пример бери и не будь в сомнении! — зычно крикнул кто-то из зала.

— И ты, Степан, с чужого голоса запел! — крикнул Дымов.

Кравченко насупился, расправил пальцами усы и сел на скамью. Ссориться со стариками он не хотел.

— В артели заработки не густы, а на руднике будут совсем пусты! — закричала веснушчатая, рыжая, в яркой шали Ксюша. Она сидела рядом с дядей Кузей, но все время переглядывалась с Борисом Робертовичем, стоявшим у стены в проходе.

Дядя Кузя раздраженно постукивал по полу культяпкой, дергал Ксюшу за руку и, не выдержав, прошептал:

— Что зенки пялишь на старого кобеля, людей не стыдно?

— Мово забрали, значит, могу чужими пользоваться. Маштегер холостой, а от твоей бабы скандалов не оберешься, — фыркнула в кулак Ксюша и нахально улыбнулась Борису Робертовичу.

Ее ответ взорвал дядю Кузю.

— Эх ты, подстилка! — прошипел он, поднялся и стал пробираться к выходу.

Собрание шло по-прежнему бурно, артельщики яростно спорили, а Михайлу при попытке схватить за грудки Егорова пришлось удалить из зала.

Поведение Краснова и его подручных возмущало Захарыча, ему хотелось назло им выступить за рудник. И вдруг Рудаков, как бы читая его мысли, попросил Захарыча высказаться.

Когда его белая голова поднялась над рядами, зал притих.

— Ничего у вас не выйдет с фабрикой! Не построить ее зимой, говорю, — помимо своего намерения выпалил старик.

— А это почему же, батя? — задорно вскинулась дочь.

— Чё там! — прохрипел старик простуженным голосом. — Народ больно хлипкий пошел. Раньше мы без шапок и рукавиц на морозе работали, а вам спецуру подавай, когда вы в избе торчите. А на фабрике я работал, еще при старом режиме, у купца-золотопромышленника. Знаю ее. Потому и говорю: ничего у вас с такой фабрикой не получится, как у купца.

— Верно, Захарыч. Забыли мы, что про чужие сани сказано, — поддержал его Пихтачев.

Захарыч досадливо отмахнулся.

— Мы фабрику чин по чину отгрохали, а золота не видали. Оказалось, руда больно кислая, сульфидная, что ль, зовется. Фабрика — штука хитрая, в ней понимать надо! А еще скажу: на прииске, кроме меня да еще одного-двух, и мастеров-то плотников нет. А без мастеров какая работа? Не то дорого, что красного золота, а то дорого, что доброго мастерства.

— Мастера найдутся! — бросил со сцены Рудаков. — Вот тебя, Захарыч, пригласим в бригадиры.

Захарыч еще раз поднялся.

— Стар уж я стал для такого дела. Да и зачем меня? Намываю не меньше артельщиков, золотишко всегда сыщу — оно меня любит. Мы с ним дружим без малого полвека!

Но Сергей Иванович заметил: приглашение в бригадиры польстило старику.

— Ему видней, но построим и без него, — нарочито громко сказал Иван.

— Не трави, Иван, якорь тебе в глотку! Посмотрим, как вы обойдетесь без Захарыча!

— Выше шум поднимай, Захарыч, — подшутил Турбин.

Это вызвало взрыв смеха.

Рудаков заметил в зале Федота и Машу Иптешевых. «Значит, о руднике и в тайге известно», — подумал он.

Петро Бушуев, поднимаясь на трибуну, тоже увидел гостей из тайги. На несколько секунд он замешкался, потом чуть заметно улыбнулся и принялся рассказывать об одной встрече.

В Отечественную войну он дошел до Эльбы и там встретился с американцами. Один из них, аптекарь, предложил ему на память обменяться деньгами: доллар на червонец. Вручая доллар, американец сказал: «Это самая крепкая валюта в мире, на нее везде и все можно купить». Бушуев ответил, что пока крепкая, но скоро рубль будет крепче. Американец засмеялся: «Америка завоюет мир не солдатом, а долларом».

— И почему, думаете, я сюда вернулся, когда у меня здесь из родни никого не осталось? — спросил он, обращаясь к собранию. — Потому, что разговор тот у меня из головы не выходит. И решил я доказать, чья валюта будет крепче.

— Эка куда загнул, паря! Доллар нашим золотом бить… — Захарыч покачал головой.

Поднялся Рудаков, и в зале стало тихо.

Сергей Иванович говорил не торопясь, глуховатым баритоном, как бы беседуя с друзьями. Изредка он бросал взгляд на лежащую перед ним бумагу с тезисами выступления.

— Мы с вами бойцы валютного фронта. Сейчас наша главная задача — выиграть сражение за рудник. Можем мы отказаться или хотя бы отложить это сражение? Я думаю, что ответ должен быть ясен для каждого из вас.

В зале захлопали в ладоши, зашумели. С трибуны выступать больше никто не стал, но перекинуться словцом с соседями хотелось каждому.

Рудаков присел к столу и молча выжидал. Он видел, как кипятился Захарыч, как возбужденно спорили молодые старатели, повторяя выражение «бойцы валютного фронта», как отрицательно качал головой мрачный Степан Кравченко.

Рудаков пошептался со Степановым, снова поднялся.

— Для постройки рудника наша артель сразу стала мала. Что будем делать? Как ты на это смотришь? — неожиданно обратился он к Степану Ивановичу.

Кравченко поднял голову, растерянно огляделся, встал.

— Я-то? — переспросил он. — Я смотрю так: уж ежели решаем строить рудник, так надо собрать на стройку весь народ. Не будем прутиками, будем веником!

— А как остальные думают? — Рудаков слегка наклонился над столом и выжидательно посмотрел в зал.

— Как общество, так и мы.

— А рудник строить немедленно! — громко сказала Наташа.

— Голосовать надо, Павел Алексеевич! — глядя в упор на растерянного Пихтачева, сказал Рудаков.

Пихтачев встал и упавшим голосом произнес:

— Так, выходит, поступило одно предложение: рудник строить — и немедленно. Другие будут?

— Нет! Какие там еще предложения! Голосуй!

— Краснов, у тебя будет предложение? — спросил Пихтачев и с горечью подумал: «За кого цепляюсь!»

— Воздержусь, — ответил тот под общий смех.

— А у тебя, Павел Алексеевич, не будет другого предложения? — полушутя-полусерьезно задал вопрос Рудаков.

Председатель смутился.

— Нет.

— Тогда голосуй, — подсказал секретарь партбюро, — не теряй времени.

Большинство старателей голосовало уверенно, дружно. Воздержались немногие. И лишь несколько человек проголосовало против.

Пихтачев был поражен. Он до последней минуты надеялся, что за рудник проголосуют в порядке партийной дисциплины только коммунисты, а большинство старателей пойдет за ним.

— О чем задумался? — прервал его размышления Рудаков. — Командуй. Ты же председатель.

— Конечно, — спохватился Павел Алексеевич и взял себя в руки. — Открываю запись на стройку. Кто самый удалой, подходи первый.

Но желающих не было. Наступило неловкое молчание.

Кто-то крикнул:

— Проголосовали — и по домам, дураков нынче нету!

В ответ засмеялись и зацыкали.

Борис Робертович, заняв место дяди Кузи, бесцеремонно нажимал на бедро соседки, пытаясь заставить ее подняться со скамейки.