— До общего артельного собрания нам нужно поговорить о руднике со всеми старателями. Я уверен, что члены артели нас поймут и поддержат, скорее чем председатель, — как во сне услышал Пихтачев.

Он резко повернулся на стуле, хотел что-то сказать, но махнул рукой. Ему стало жарко, он расстегнул пальто.

— Итак, поступило одно предложение: поставить на партийном собрании, а затем на общем собрании артели вопрос о немедленном строительстве опытного рудника. Если не будет других предложений… я ставлю этот вопрос на голосование.

Рудаков и все присутствующие выжидательно посмотрели на Пихтачева, но он и тут промолчал, думая о своем. Как в тумане, он видел, что люди подняли руки, и понял одно — случилось непоправимое.

Он встал, обвел комнату невидящими глазами, а потом, сгорбившись и пошатываясь, медленно поплелся к выходу, волоча по полу расстегнутый пояс кожаного пальто.

— Пошлем на Новый наших делегатов… — донеслись до него последние слова Рудакова, и Пихтачев со злостью хлопнул наружной дверью.

Не застегнув пальто, он сбежал по ступенькам крыльца и зашагал по улице.

Уже шел второй час ночи. У приисковой конторы и клуба горели фонари. Масляными пятнами расплывались огни в мелких дождевых брызгах.

Свежий воздух опахнул голову, но и это не принесло облегчения. Пихтачев шагал, не разбирая дороги, размахивая руками.

«За что, за что, спрашивается, так разделали? — думалось ему. — И вид нехорош, и в обстановке не разбираюсь… Это я-то, Пихтачев, который за войну артель на ноги поставил, вдвое добычу увеличил! С кем? С бабами да стариками! А теперь, вишь, не полюбился».

Пихтачев вспомнил все, что говорил Рудаков.

«Он человек новый, а я полжизни здесь. Понятно? И Степанов заодно… Не знают они, как я гидравлики строил, сколько тогда пережил! Чуть под суд не угодил ради артели. Кто больше всех сделал для старателей? А кого слушают? Дубравину, девчонку! Ивана Кравченко, у которого молоко на губах не обсохло! Ничего у вас не выйдет, товарищ Рудаков! Общее собрание вас не поддержит. Силком не заставите рудник строить. И деньги ишь приглянулись, забыли, видно, что труд в них, в этих артельных деньгах. Труд! И тратить их на разные фантазии не позволим!»

Разгневанный председатель не замечал дождя, налетевшего ветра. Оступившись, он угодил в лужу.

«Ну вот! Опять скажут — грязный! Хорошо им в конторе штаны просиживать да других поучать. Одно слово — служатня, ума палата…»

Пихтачеву захотелось закурить, он остановился и обшарил карманы. Только теперь в недоумении заметил впереди черную стену тайги и на отшибе одинокий огонек. «Дымовская изба», — догадался председатель и вспомнил, что его там ждут.

Зайти или не надо?

Горькая обида, желание облегчить душу, забыться толкнули Пихтачева на манящий огонек.

В прокуренной избе Дымова гуляли — пропивали самородок. Клубы сизого дыма висели под низким потолком, медленно кружились вокруг беленой русской печи; дым затуманил и огромный, почерневший от времени киот с мерцающей лампадкой.

За столом, заставленным тарелками с едой и полными стаканами вина, сидели по-праздничному одетые Прохор Дымов, Захарыч, Михайла и завхоз артели Филипп Краснов.

Захарыч играл на баяне, склонив набок седую голову и покачиваясь в такт музыке. На нем белела гладкая косоворотка с вылезшей из-под рукавов матросской тельняшкой. Краснов, в черном жилете и широченных плисовых штанах, вытаращив злые глазки, энергично дирижировал руками и срывающимся голосом орал:

Краснову визгливо подтягивал Дымов:

Баян замолк, песня замерла. Дымов рыгнул и сказал:

— Завидки берут, как смотрю на твои сиреневые портки. Вторых таких на Южном не сыщешь. Одно слово — Пижон.

Краснов ухмыльнулся, он не забыл историю прозвища.

Давным-давно, пробираясь в южную тайгу, Краснов по дороге загулял, да так, что не смог расплатиться с целовальником. Тот, большой шутник, приказал: «Снимай рубаху и портки, сейчас лето — не замерзнешь. А чтобы девки не пугались, дарю тебе мешок, наряжайся и помни мою доброту». Краснову делать было нечего, разрезал по углам мучной мешок, просунул в дырки ноги, подвязался на животе веревочкой и в таком виде добрел до приисков. Какой-то конторский чиновник, увидя Краснова в этом живописном наряде, назвал его пижоном, непонятное слово понравилось приискателям, да так и осталось за ним…

Дымов красуется, самодовольно поглаживает себя по груди. Михайла в голубом апаше с широко расстегнутым воротом дышит тяжело. Осовелые глаза навыкате, струйки пота проложили темные следы на рубахе. Перед ним огромная деревянная чашка с дымящимися пельменями и «аршин водки» — полторы дюжины винных стопок, выстроенных по линейке у края стола. На коленях его лежит картуз. Михайла таскает ложкой пельмени и попеременно направляет их то в рот, то — украдкой — в картуз.

Дымов подошел к нему и, хлопнув по плечу, восхищенно сказал:

— Ох, ты и жрать силен, за уши тебя не оттащишь! Триста штук пельменей как корова языком слизала.

Михайла глупо улыбнулся и громко икнул.

Дымов осмотрел стопки — больше половины было уже опустошено — и обратился к Краснову:

— Пижон, однако, он выспорит у тебя. Две трети аршина уже выпил.

— Греховодник чертов, наказал меня на четверть: теперь вижу, что допьет свой аршин, — согласился Краснов.

Михайла пытался петь. Голос был у него писклявый, бабий.

тянул он, бессмысленно выпучив глаза.

Краснов качнул головой.

— Упился, раз до гетры дошел.

К Захарычу подсел Дымов и, обняв за плечи, прошептал:

— Мы теперь фортуну крепко за хвост уцепили, ураганное золото возьмем с нашего ключика.

— Это бы куда с добром, — ответил Захарыч и заиграл плясовую.

— Только ты, Захарыч, того… — улыбаясь, сказал Дымов, водя пальцем у самого носа баяниста, — больше самородку в ручей не скидывай. Хотел один наутро сцапать?

Захарыч прекратил игру и замахнулся на обидчика баяном.

— Связался я с вами, кулачьем, на свою голову. Так мне и надо, старому дураку! — И пошел к выходу.

Раскинув руки, Дымов преградил ему дорогу.

— Не обижай, Захарыч, хозяина, пошутил я. Погоди, подойдет Алексеич, выпьем.

К Захарычу со стаканом вина подскочил Краснов.

— Куда, старина? Чё вздыбился?

фальшиво затянул он, но Захарыч резким движением руки отстранил его.

В эту минуту в избу вошел Пихтачев и, мрачно насупив брови, остановился у порога.

— Пьянствуете, щучьи дети! — вместо приветствия бросил он. Поняв, что его не слышат, с силой толкнул ногой табуретку.

— Ура! Наш Чапай пожаловал! Проходи, песни играть будем! — закричал Краснов и кинулся раздевать Пихтачева.

— Погоди, — Павел Алексеевич отвел его руку. — Зашел на огонек, рассчитывал — по делу зван, а тут у вас гулянка. Это по какому такому праву?

— День андела справляю, Павел Алексеевич. Раздевайся, дорогим гостем будешь, — упрашивал Дымов.

Пихтачев для виду немного покуражился. Потом подсел к столу, за которым, склонив тяжелую голову на локоть, дремал хмельной Михайла.

— Бражничать вздумали? Михайла аршин выпил? — строго спросил Пихтачев. — А там на артель замахнулись, меня и слушать не хотят, — с горькой обидой сообщил он. И вспылил: — Но в артели пока мы хозяева, посмотрим, чья возьмет!