Поприветствовав канцлера дружеским объятием и спросив о здоровье, Филарет осторожно начал разговор о том, что Сапега мог бы помочь поправить дела в русском государстве, если поговорит с Сигизмундом о крещении королевича. Ничто не изменилось в лице канцлера, даже дружеское приветствие Филарета не смягчило его черты.

   — Об этом, преосвященный отец, поговорим в другой раз. Когда будет время, я к тебе специально приеду; а теперь одно скажу: королевич крещён и о другом крещении нигде не писано, — ответил Сапега.

Филарет не ожидал от канцлера такой категоричности; забыв о предосторожностях и о том, что собирался говорить с Сапегой дружески, он вспомнил слова Гермогена и ответил столь же решительно:

   — Греческая вера — мать всем христианским верам, все другие веры от неё отпали и составились. Вера есть дар Божий, и мы надеемся, что Бог благодатью своей коснётся сердца королевича и пожелает он окреститься в нашу православную веру.

   — В вере и женитьбе королевича волен Бог да он сам, — резко возразил Сапега.

   — Никак не может статься, что государю быть одной веры, а подданным другой, — твёрдо произнёс Филарет. — И сами вы не терпите, чтоб короли ваши были другой веры.

Помолчав минуту и сдерживая природную запальчивость, он добавил:

   — А тебе, Лев Иванович, больше всех надобно радеть о том, чтобы государь наш, королевич Владислав Жигмонтович, был в нашей православной вере греческого закона, потому что дед твой, и отец, и ты сам, и иные многие вашего рода были в нашей православной вере, и неведомо каким обычаем ты с ними теперь порознился.

Не слушая Филарета и как бы отвечая своим собственным мыслям, Сапега проговорил, и в его голосе был металл:

   — Не думал я, что ты так дурно думаешь о моих соотечественниках. Поляки ценой своей жизни водворяют мир среди ваших граждан.

   — Мир ли? Я хочу тебе напомнить, Лев Иванович, мудрое изречение древних: «Никто не торжествует долго, начав неправедную войну».

Словом, дружеская дипломатия Филарету не удалась. Он видел другого Сапегу — неумолимого в своих выводах.

В нём уже угадывался тот человек, который на склоне своих дней многих удивит карьерой иезуита.

Между тем отношения между московским посольством и королевским окружением всё более ожесточались. С послами обращались как с подданными, от них уже требовали, чтобы они приказали Шеину сдать Смоленск под тем предлогом, что жители города хотят предаться Лжедимитрию.

Не убедив Филарета подчиниться требованию короля, Сапега вышел к послам. Вид у него был торжественный и важный.

   — Мы хотим, — сказал он, — чтобы Смоленск целовал крест королю для одной только чести.

Этой заранее обдуманной хитростью он думал обмануть послов: по опыту он знал, сколь доверчивы русские люди.

...Стояла холодная дождливая осень. Склонный в такую пору к простуде, Филарет занемог. Переговоры шли без него. Хитрые доводы Сапеги отвёл дьяк Томила Луговской. Его поддержал князь Василий Голицын, которого возмутило, что их принимают за простецов. Он произнёс с достоинством родовитого князя:

   — Честь короля будет большая от всего света и от Бога милость, если он Московское государство успокоит, кровь христианскую уймёт, сына своего посадит на русский престол, и тогда не только Смоленск, но и всё государство станет за сыном его.

Видя неудачу канцлера, положение решил поправить гетман Жолкевский:

   — Для спасения Смоленска есть лишь одно средство: впустить в него польское войско, как сделано было в Москве, и тогда, может быть, государь наш не будет принуждать Смоленск целовать ему крест.

Жолкевский рассчитывал на успех своего предложения, памятуя, что поляки в раздираемой грабителями Москве навели порядок. Но и этот довод не произвёл должного впечатления на послов. Рассудительный дьяк Томила Луговской достойно отвёл его:

   — Попомни Бога и душу свою, Станислав Станиславович! В записи прямо написано, что когда смоляне королевичу крест поцелуют, то король отойдёт от Смоленска, порухи и насилия городу не будет, все порубежные города отойдут к Московскому государству по-прежнему.

Переговоры были прерваны до выздоровления Филарета. Однако пан Сапега не унимался. Он отвёл дьяка Луговского в особую комнату и начал с ним доверительную беседу:

   — Томила, я хочу тебе всякого добра, ты меня выслушай: сослужи государю прямую службу, и его величество наградит тебя всем, чего только захочешь. Надеясь на тебя, я уже уверил государя, что ты его послушаешь. Смоляне требуют, чтобы к ним прислали кого-нибудь из вас, послов. Они вас послушают и государеву волю исполнят. Возьми с собой Василия Сукина и поезжайте под Смоленск, скажите жителям, чтобы целовали крест королю и впустили в город королевских людей.

Было ясно, что поляки не отступятся от своего. Как бы они не возобновили осаду города!

Послы добились от гетмана, чтобы до прибытия из Москвы гонца от бояр и патриарха не предпринимались новые боевые действия против осаждённого города.

Противостояние продолжалось. Гетман Жолкевский объявил русским послам, что для спасения Смоленска есть одно средство: впустить в него польское войско. У Филарета вырвался горький смешок:

   — Скажи уж прямо, гетман: велите сдать Смоленск без боя. А далее вы прикажете целовать крест вашему королю.

Жолкевский несколько замялся.

   — Король, может быть, не будет принуждать жителей Смоленска целовать ему крест, однако ратные люди нужны там для порядка.

   — Отчего бы не послать в Москву гонца? — предложил Томила Луговской.

Жолкевский пошёл посоветоваться к королю и, вернувшись, объявил:

   — Король по доброте своей соглашается на отправление гонца в Москву, но прежде надобно впустить ратных людей в Смоленск.

   — Подождём с посылкой в Москву. Мы ничего не можем сделать без нового наказа из Москвы, — настаивали послы. — Так ли, Филарет?

Паны смотрели на Филарета, словно хотели взглядами перевести его в свою волю. Слово митрополита имело особенный вес. Уже никто не поминал о «наречённом патриархе», но все знали митрополита.

   — Паны радные, — начал Филарет, — того никакими мерами учинить нельзя, чтобы в Смоленск королевских людей впустить. Ежели лишь раз они в Смоленске будут, то нам его не видать. А ежели король возьмёт Смоленск приступом, помимо крестного целования, то положимся на судьбы Божии. Только бы нам своей слабостью не отдать города...

Поляки увидели в этих словах вызов Сигизмунду. Русский митрополит посмел напомнить, что их славный король нарушил крестное целование — не объявлять войну! Более других кипел гневом пан Сапега:

   — Увидите, что будет завтра под Смоленском!

   — Жители сами сдадут город, — добавил Жолкевский.

Услышав эти угрозы и предостережения, русские послы призвали для совета всех посольских людей и дворян и получили обстоятельные ответы:

   — Однолично стоим на том, чтобы в Смоленск польских и литовских людей не пускать ни одного человека!

   — Ежели они какими неправдами проникнут в Смоленск, то города нам не видать!

В этом согласны были смоленские дети боярские и дворяне:

   — Пусть в Смоленске наши матери, жёны и дети погибнут, только бы на том крепко стоять, чтобы польских и литовских людей в города не пустить!

Тогда паны затеяли новый съезд. Сапега встретил русских послов надменно, с видом человека, теряющего терпение:

   — Ну что, надумали? Впустите в Смоленск королевских ратных людей? Или не знаете, что он не взят лишь по просьбе гетманской и нашей? Король показал милость, чтобы не пролить кровь невинную вместе с виновной!

Вот он каков, пан Сапега! Уже провёл и различие по «крови» меж поляками и русскими! Или забыл, что ещё недавно и король Сигизмунд, и паны радные называли русских братьями?

Русские послы стояли на своём, и тогда решено было отрядить в Москву гонца. Как выяснилось позже, поляки дали согласие на это не без тайного коварства. Гонцу было наказано добиться от московских бояр присылки новых, более сговорчивых послов, а Филарета, князя Голицына и Томилу Луговского отстранить от переговорных дел.