Одно оставалось несчастному Василию Шуйскому — полагаться на Бога. Он, однако, не терял надежды собрать новое войско и ради этого пожертвовал в царскую казну, опустошённую самозванцем и длительной смутой, фамильные драгоценности Шуйских. Но уже мало кто верил в спасение Руси.

Единственным человеком, который поддерживал царя, был мужественный патриарх, святейший Гермоген. Но напрасно он призывал людей: «Измена царю есть злодейство и ещё глубже погрузит Россию в бездну ужасов». 17 июля 1610 года решением Боярской думы Василий Шуйский был свергнут и спустя несколько дней насильственно пострижен, и хотя патриарх Гермоген говорил, что он сорвёт с царя эти «ряски», сила была на стороне неправды.

Царь Василий ещё пытался перед обрядом пострижения образумить своих безгласных подданных, взывая к ним: «Вы любили меня!» Но присутствующие опускали глаза, не пытаясь хотя бы словом поддержать своего государя.

Для страны, раздираемой многолетней междоусобной войной и польской интервенцией, наступила более тяжёлая пора — междуцарствие. В грамотах, которые Боярская дума разослала по городам уже 20 июля, было сказано: «Видя междоусобие между православными христианами, польские и литовские люди пришли в землю Московского государства и многую кровь пролили, церкви и монастыри разорили, святыне поругались и хотят православную веру в латинство превратить; польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а Вор в Коломенском. Кровь христианская междоусобная льётся многое время, встал отец на сына и сын на отца, друг на друга. Били челом государю всею землёю, чтоб он государство оставил для междоусобные брани. И государь государство оставил, а мы целовали крест на том, что нам всем против воров стоять всем государством заодно и Вора на государство не хотеть. И вам бы всем, всяким людям, стоять с нами вместе заодно и быть в соединенье, чтобы наша православная христианская вера не разорилась и матери бы наши, жёны и дети в латинской вере не были».

Перед народом, измученным тяготами смутного времени, встал вопрос: что делать? Кого избрать на трон Рюриковичей? Патриарх Гермоген и его сторонники всеми силами противились избранию государем польского королевича и настаивали на избрании православного царя: Василия Голицына или Михаила Романова.

Сложные чувства, полные надежд и опасений, овладели Филаретом, когда он узнал о намерении Гермогена передать венец Мономаха его любимому, но столь юному ещё сыну. Близилось исполнение того, о чём Филарет втайне мечтал долгие годы и что, казалось, было особенно близко, когда умирал царь Фёдор.

Михаил был полной противоположностью своих родителей, людей с властолюбивыми характерами. Суровая опала, которой подверглись все Романовы во время правления Годунова, пришлась на то время, когда ему не исполнилось и пяти лет. Долгое время провёл он вдали от родителей, что наложило на него, тихого, нерешительного и робкого мальчика, особый отпечаток. Впоследствии он попал под сильное влияние матери, женщины крутой, честолюбивой и гордой. Марфа Ивановна души не чаяла в своём единственном сыне, но любовь её была деспотической. В покорности и страхе перед собой вырастила инокиня Марфа своего сына.

Хотя Филарет в последние годы редко встречался с сыном, он понимал, что Михаил слишком легко подчиняется чужой воле. Да и что видел он в жизни, кроме материнской кельи? Вынесет ли он бремя правления, этот тяжёлый крест, эту непосильную для его слабых плеч ношу? И хотя неуёмное честолюбие Филарета простиралось до почти невозможного желания получить сан патриарха для себя — из рук законного даря — и шапку Мономаха для сына, рассудок и сердце говорили ему: «Ваше время ещё не пришло!»

Да и трагический пример царствования Бориса Годунова и Василия Шуйского были перед глазами. На бояр надежда небольшая — даже верность крестному целованию не соблюдалась. Кто же станет решительно бороться за Михаила, кто будет стоять за ним, ежели его ближайшие родственники потворствуют Сигизмунду и Владиславу?

...Знаменательной в судьбе государства стала встреча патриарха Гермогена с Филаретом в Успенском соборе — в память воинов, погибших при освобождении Москвы воеводой Скопиным-Шуйским от нашествия Тушинского вора с ляхами. Патриарх Гермоген увидел Филарета, склонившегося над гробом святого Петра-митрополита, и, повинуясь неизъяснимому порыву, приблизился к нему. Филарет оглянулся на звук шагов и поклонился Гермогену. Это был случай, невиданный на Руси: патриарх, избранный священным собором, дружески подошёл к патриарху-самозванцу, получившему высший духовный сан из рук главаря мятежников — злейшего врага державы. Филарет был в митрополичьей одежде, и в Москву он приехал без всяких знаков патриаршей власти.

   — Так тому должно было случиться, что мы свиделись с тобой, ростовский митрополит.

Филарет снова поклонился. Некоторое время эти два великана — оба были высокого роста — стояли молча, за них говорили взгляды — испытующе-строгие и мягко-доброжелательные одновременно. Снова первым заговорил Гермоген:

   — Филарет, ныне мы пребываем в ожидании Божьего суда, и да свершится над нами воля Господня. Данным мне правом разрешения от греха освобождаю тебя от скверны, что вовлекла тебя в мятежные сети. Дьявол недолго искушал тебя. Ныне тебе надлежит растить сына Михаила и готовить его к принятию царского венца. Да смилуется Господь над Русью!

Филарет чувствовал, как дрожат его губы, глаза наполняются слезами. Слова замерли на устах. Ещё никто не говорил с ним так о его сыне. Он опустился на колени перед гробом святого Петра-митрополита и произнёс, подняв глаза на Гермогена:

   — Да слышит святой митрополит Пётр мою молитву о твоём здравии! Да будет во всём твоя воля, святитель Гермоген!

А спустя некоторое время они стояли на Лобном месте, ибо пришли туда, повинуясь единому порыву — обуздать мятежную толпу, собравшуюся на площади. Увидев их, толпа загудела, не давая говорить. Гермоген оглядел толпу. Кто-то крикнул:

   — Слушайте святейшего!

Раздался громкий, с повелительными интонациями голос Гермогена:

   — Братья и сёстры! Благословляю вас встать на защиту православной веры, вижу ей поругание, вижу разорение святых церквей. Вера наших отцов спасала русский народ. Никогда не признаю православных подданными Сигизмунда Польского. Всех призываю стать за веру святую неизменно и за Московское государство. Да не убоимся смерти!

Стоявший рядом с Гермогеном Филарет поклонился ему в знак глубочайшего уважения и обратился к толпе:

   — Не прельщайтесь, мне самому подлинно известно королевское злое умышление над Московским государством: хочет он с сыном завладеть им и нашу истинную христианскую веру разорить, а свою латинскую утвердить.

Ни у Гермогена, ни у Филарета не было уверенности, что они убедили толпу. В молчании покинули они Лобное место, куда один за другим начали вскакивать смутьяны, которым в те дни была дана большая воля. Площадь огласилась выкриками:

   — Повелению боярского даря послушны не будем!

   — Не хотим Голицына! С ратного поля бегал и с трона небось убежит!

   — Хватит с нас князей! Сами грызутся, а мы терпим!

   — Мы боярского царя ляхам головой выдадим!

   — А бояр из Москвы выдворим!

   — Бояре нам — первые лиходеи!

Постепенно народ начал расходиться.

В тяжёлом раздумье ушёл Филарет с площади. Его одолевали тягостные мысли. Он шёл, не обращая внимания ни на шум толпы, ни на крики прохожих. Тут его окликнули. Оглянувшись, он увидел Михаила Глебовича Салтыкова. Филарет понял, что Салтыков тоже был на площади, слышал его речь-предостережение против Владислава и Сигизмунда.

Отношения между ними осложнились настолько, что боярин Салтыков из прежнего друга Филарета превратился в его недруга. Филарет замечал ещё раньше, как тот стремился к самовольному захвату власти. Это ему удавалось. Недаром на Москве его стали называть «правителем». В упорных думах зрело несогласие Филарета с Салтыковым. Они всё больше отдалялись друг от друга, и этот разлад вылился в их разговоре.