Лжедимитрий II восседал на «домашнем» троне Ивана Грозного из Александровской слободы. Был он грузен и, очевидно, старше своего предшественника, но выглядел моложаво. Большие чёрные глаза выражали волю и хитрость. На тёмных курчавых волосах была надета замысловатая шапка, чем-то напоминавшая домашний убор Ивана Грозного, но белое страусиное перо придавало ей экзотический вид. Это впечатление усиливала крупная золотая серьга в ухе.

Филарет слегка поклонился. Самозванец милостиво указал на покрытую цветным расшитым бархатом скамью возле трона.

В эту минуту вошла «царица», в которой Филарет узнал Марину Мнишек. Она мало изменилась, но была одета менее пышно, чем прежде. На ней было нарядное французское платье, на голове — корона. Увидев в её руках икону святого Леонтия, Филарет смутился. Икона была украдена из разграбленного ростовского храма.

   — Благослови, отче патриарх, свою царицу сим святым образом!

Филарет ещё более смутился, но постарался скрыть свои чувства. Взяв из рук «царицы» икону, он благословил её и передал образ стоявшему рядом священнику. Марина, казалось, ожидала от Филарета ещё чего-то, но самозванец посмотрел на неё, и она вышла.

   — Чаем найти в тебе, ваше святейшество, горячего молитвенника за нашу государственную силу и моць, — произнёс «Димитрий».

Он, очевидно, не заметил, что оговорился, произнеся вместо русского слова «мощь» польское «моць». Слова самозванца помогли Филарету обрести уверенность. Отныне он будет вершить свою волю как патриарх. Он сказал:

   — Святые апостолы не заповедовали нам подчинения Божественного начала земной власти, но заповедовали удерживать мир от разлития зла, дабы не пришло время воцарения Антихриста. Божий слуга есть отмститель делающему зло.

Самозванец согласно наклонил голову, ибо в его планы входило воздавать должное величию патриарха. Тушинский «царёк» решил исправить самую большую ошибку своего предшественника. Внешне новый «Димитрий» хотел казаться ревностным блюстителем православной веры. Марина, тоже вспомнив о своём первом муже, уже не гнушалась обрядами православия и, забыв, что в своё время венчалась под пятницу на вешнего Николу, ныне молилась в православных соборах. Она приняла от Сапеги украденную икону святого Леонтия как величайшую святыню.

   — Знаю, — продолжал самозванец, — твою нужду, отче патриарх. Годунов лишил тебя и весь твой род законного достояния, нажитого прародителями. Мы вдвое вернём тебе похищенное тем волком. И злато, и дорогие одежды, и утварь возвратятся в твои сундуки. Мы вознаградим тебя за твои беды.

Сердце Филарета радостно забилось. Известно, что чувствительность к мелочам жизни и бесчувственность к вечным ценностям в бедственное время овладевают душами людей, словно моровая язва. То, о чём говорил самозванец, казалось Филарету законной правдой.

   — Но прежде тебе надлежит наказать крамольников духовного сана, — говорил самозванец, ощущая себя великим благодетелем Филарета.

В лице «Димитрия» появилось что-то свирепое, предвкушающее задуманную им казнь, и выражение лица стало столь гнусным, что Филарет невольно отвернулся.

Он знал, о каких крамольниках говорит самозванец. В это тяжёлое время участь большинства священников была трагической. Были обречены на гибель: суздальский архиепископ Галактион, коломенский святитель Иосиф и псковский святитель Геннадий.

   — Теперь, — продолжал самозванец, — предашь церковному проклятию всех еретиков и мятежников духовного сана.

   — Государь, ныне время не проклятий, но благословений.

Лжедимитрий помрачнел: он не ожидал от Филарета сопротивления своим словам.

   — Мой родитель, царь Иван Васильевич, был крепок в святой вере и нам завещал высокое служение. Когда будешь служить литургию, не поминай во здравие коломенского святителя Иосифа, архиепископа суздальского Галактиона, святителя псковского Геннадия, не вели служить заупокойную службу по убиенному Феоктисту.

   — Государь, — тихо начал Филарет, — сии лица священного сана ныне предстали перед Богом, и людям завещано Богом почитать, яко святыню, принявших мученическую смерть.

   — Филарет, или пристало славить мятежников как принявших мученический венец? Или тебе неведомо, сколько невинных душ погубили сии христопродавцы? Анафема им, анафема! Или ты забыл о злых деяниях епископа тверского Феоктиста, когда он собрал духовных лиц, детей боярских и посадских людей и сам встал во главе мятежа?!

Филарет молчал, опустив голову. Тушинский вор понял это так, будто Филарет винится. Мог ли он допустить даже мысль, что назначенный им патриарх не исполнит его повелений! На всякий случай он решил укорить Филарета оплошкой, но не прямо, а намёком:

   — Сказывают, ростовский владыка, прибыл ты к государю не своей волей.

   — Так было угодно твоей милости, — уклончиво ответил Филарет.

   — Ну да ладно... То наша вина: мои люди не предуведомили, какие почести тебя ожидают. Твои седые волосы увенчает золотая святительская корона. Ныне отпразднуем посвящение в патриархи.

Вор знал по себе, что несчастья обостряют честолюбивые побуждения людей, и уверенно играл на слабых струнах Филарета. Он произносил длинные тирады, дабы походить на первого «Димитрия». Многие его высказывания были некстати и невпопад, и Филарет подумал, что наделённый величайшим хитроумием «государь» был человеком недалёкого ума.

Снова вошла Марина.

   — Государь, я велела затопить баню для нашего патриарха, — произнесла она, избегая смотреть на Филарета.

Он почувствовал, как и в прежние годы, что не угоден этой гордой полячке, однако она искусно скрывала своё нерасположение к нему. Тон её был самым любезным, когда она, обернувшись к нему, сказала:

   — О, как кстати ваш приезд! О вашем святейшестве у нас было много разговоров.

Её притворство было таким изысканным, что Филарет ощутил, как от её слов немного потеплело у него на душе, Марина продолжала говорить Филарету что-то приятное и, казалось, забыла о своём супруге.

В это время «Димитрий», привыкший, чтобы кто-то зажигал ему папиросу, нервно вертел её в руках и кривил тонкие губы, время от времени поглядывая то на Марину, то на Филарета. Возможно, он опасался, как бы его «государыня» не сказала чего-нибудь лишнего.

Марина поднесла огонь к его папиросе. Втянув в себя дым, самозванец успокоился и начал надменно-презрительно высказываться о татарах, что служили в его войске. Марина слушала его с сочувствием и тоже кривила губы.

Филарет подумал, что эту пару подобрал, видимо, сам дьявол — так они подходили друг другу. Словно забыв о Филарете, они заговорили о делах, и можно было понять, что Марина была в курсе всех событий. Обоих беспокоила смута, мятежи и волнения, нараставшие в понизовых сёлах и городах, «государь» не мог скрыть своего раздражения против «смутьянов». Было ясно, что досаждали ему не только воеводы, вызывающие смуту излишними поборами, но и сами «смутьяны», которые донимали государя своими челобитными.

   — Ваше святейшество, помоги нам найти управу на подданных, дабы не чинили беспорядки.

   — На кого именно? — спросил Филарет.

   — Имя им легион. Не успеваю читать челобитные.

   — И что в тех челобитных?

   — Изволь, ваше святейшество, сам взглянуть.

Филарет стал читать первую поданную ему самозванцем челобитную: «Царю-государю и великому князю всея Руси Димитрию Ивановичу бьют челом и кланяются сироты твои государевы, бедные, ограбленные и погорелые крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных воинских людей. Лошади, коровы и всякая животина побранна, а сами жжены и мучены, дворишки наши все выжжены, а что было хлебца ржаного, и то сгорело, а остальной хлеб твои загонные люди вымолотили и развезли. Мы, сироты твои, теперь скитаемся между дворов, пить и есть нечего, помираем с женишками голодною смертью, да на нас же просят твои сотные деньги и панский корм, стоим в деньгах на правеже, а денег нам взять негде».

Филарет отложил в сторону челобитную и сказал: