— Да будет ведомо твоей боярской милости, — со свойственной ему иронической приправой начал он, — собор, о коем так хлопотал князь Василий Иванович, состоялся. Годунов всем собором избран на царство. Об иных лицах никто и не помышлял, — колко добавил он, имея в виду под «иными лицами» самого Фёдора Никитича.

Некоторое время Сапега молчал, вглядываясь в лицо Фёдора Никитича и желая понять, как он проглотит эту пилюлю.

   — Об этом многие знали загодя. Новость твоя невелика, — спокойно отозвался Фёдор, хотя в глазах его появился опасный блеск. — Нам ведомо было, что патриарх учинит малый крестный ход в Новодевичий монастырь.

   — Не знаю, малый или великий, но возле монастыря на Масленицу собралось всенародное множество и моление было слёзным. Ваш верховный поп добре знает своё дело.

   — И всё же отказ тот был затейливым?

   — Отнюдь. Все доводы Бориса Фёдоровича были прежними. Вот доподлинные слова вашего великого отказника: «Как прежде я говорил, так и теперь говорю: «Не думайте, что я помыслил на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя».

   — И много пришло бояр?

   — Довольно. Кручинились меж собой, исчисляли все доводы, на чём им стоять, чтобы и впредь слёзно молить отказника согласиться на царство.

   — Довольно о том. Доводы те ведомы нам. В них прямая неправда.

В глазах Фёдора снова появился жёсткий блеск. Помолчав, он продолжал:

   — Царь Иван поручал сына Фёдора и супругу его Ирину не Годунову, а родителю моему незабвенному Никите Романовичу, да Богдану Бельскому, да князю Шуйскому.

Недовольный своей запальчивостью, Фёдор остановился.

   — Не помышляет ли боярин довести о том до соборного множества народа? — спросил Сапега в знакомой Фёдору манере допроса.

   — Ясновельможный пан ныне зело язвителен.

   — Что поделаешь! Таким меня Господь сотворил. А в тебе мне то не нравится, боярин, что речи ты не до конца ведёшь.

   — У нас на Руси говорят: «Не любо — не слушай».

Фёдор сделал движение встать. Сапега миролюбиво положил руку ему на плечо:

   — Не сердитесь, боярин. Будь ласка!

За окном раздался звук подъехавшей колымаги. Фёдор вгляделся и узнал своего родича князя Сицкого.

Встретил его ещё на пороге, обнял. От него не укрылось, однако, как неприятно был поражён Сицкий, увидев Сапегу. Когда князь обменялся с польским послом холодным поклоном, тот вышел из палаты.

   — Сказывай, с какими вестями прибыл, — обратился к Сицкому Фёдор.

   — Двинулся крестный ход к Новодевичьему монастырю. Патриарх Иов поднял все чудотворные иконы. Из монастыря вынесли икону Смоленской Божией Матери. За нею вышел Годунов и остановился перед образом Владимирской Богородицы. Перекрестился на икону, упал перед ней на колени и со слезами возопил: «О, милосердная царица! Зачем такой подвиг сотворила, чудотворный свой образ воздвигла с честными крестами и со множеством иных образов? Пречистая Богородица, помолись обо мне и помилуй меня!» Всё с тем же видом умиления приложился он к другим иконам, затем подошёл к патриарху и обратился к нему с горестной укоризной: «Святейший отец и государь мой Иов-патриарх! Зачем ты чудотворные иконы и честные кресты воздвигнул и такой многотрудной подвиг сотворил?»

Тут Сицкий увидел сидевшего в углу поляка и смолк. Фёдор успокоил его.

   — Это рисовальщик из Литвы. Он не разумеет наш язык. Что же ответил патриарх?

   — Патриарх обливался слезами и тихо отвечал: «Не я этот подвиг сотворил, то Пречистая Богородица со своим предвечным младенцем и великими чудотворцами возлюбила тебя, изволила прийти и святую волю сына своего на тебе исполнить. Устыдись пришествия её, подчинись воле Божией и ослушанием не наведи на себя праведного гнева Господня».

   — Довольно! — произнёс Фёдор.

На его лице появилась надменная складка, губы скривились в холодной насмешке. Он не заметил, как вернувшийся Сапега подошёл к художнику.

Сицкий суетливо начал прощаться, отказываясь от угощения.

   — Я к тебе по дороге заскочил. Ныне еду в Тайнинское навестить больную тётушку.

Видно было, что он напуган предстоящим избранием Годунова на царство и не знает, как выпутаться из рискованного положения, что заехал к Фёдору Романову, коему не миновать опалы при Годунове. А тут ещё и Сапега, которого не терпел Годунов.

Фёдор угадал причину суетного поведения князя Сицкого, и это ещё больше прибавило горечи его душе, Сапега ничего не заметил. Он был занят портретом.

   — Фёдор Никитич, да идите же подивиться на свою парсуну! Ежели это не чудо творения, то что есть чудо?

Слова Сапеги вернули Фёдора к действительности. Он обернулся в сторону художника, о котором забыл, и машинально подошёл к нему. Сапега хлопнул пана Стадницкого по плечу.

   — Хотя бы и царю такую парсуну.

Обернувшись к Фёдору, он добавил:

   — Сей рисовальщик угадал твою тайную тайных. Ты, боярин, знаешь, подобно доблестным римлянам, что можно взвалить на свои плечи, а чего нельзя.

Фёдор смотрел на портрет, удивляясь тому новому, что появилось в нём за короткий срок. Черты лица, казалось, были схвачены в минуту напряжённой вспышки. В глазах неожиданно проступило что-то восточное, упорное, чего сам он не замечал в себе, но что видели другие.

   — Портрет, кажется, верен, — заметил он.

   — Верен! И только?! — вскрикнул Сапега. — Да хотя бы и царю такой портрет! — повторил он.

Фёдор вгляделся пристальнее. Неужели в его лице столько нетерпеливой силы? В глазах спокойно-повелительное выражение. «Хотя бы и царю такой портрет»? Не по дьявольскому ли наущению написана сия парсуна? Не сулит ли она погибели? Сапега не станет молчать. Узнает Годунов....

Все эти мысли с быстротой молнии пронеслись в его охваченном смятением уме.

Художник между тем посмотрел на Сапегу и, как бы сговорившись с ним глазами, быстро написал внизу портрета: «Русский царь Фёдор Микитич Романов». Когда он отошёл в сторону, проверяя впечатление, Фёдор выхватил нож и кинулся к парсуне. Художник опередил его, закрыв собой портрет.

   — Ни... Сего не можно! — закричал он тонким пронзительным голосом.

   — Или ты малевал парсуну и писал сии слова не по вражескому наущению? — резко произнёс Фёдор, отталкивая его.

   — Ни-ни. Матка Боска! — кричал пан Стадницкий, продолжая защищать портрет.

Фёдор понемногу остыл.

   — Я покупаю сию парсуну! Ермолай! — позвал он дворецкого, — Неси сюда кошелёк.

Вошёл Ермолай и подал хозяину кошелёк. Это был расшитый Ксенией Ивановной подарок. Он лежал в столе, неизменно набитый серебром. Фёдор кинул кошелёк художнику, и тот, на лету подхватив его, несколько раз поклонился в пояс щедрому боярину.

   — Сверни портрет да отнеси его на чердак, — приказал Фёдор дворецкому.

Сапега с художником раскланялись. На прощание Сапега сказал:

   — Дозволь дать тебе совет: «Живи, как можешь, раз нельзя, как хочется. Но помни: за глупость Бог простит, а за дурость бьют».

Оставшись один, Фёдор добрел до ложа и сразу провалился в сон. Проснулся он ночью и стал вспоминать События дня: рассказ Сицкого, от которого он сделался едва ли не болен, потом этот портрет. Откуда взялся этот пан Стадницкий? И что задумал Сапега? Ведь это он подвёл к тому, что портрет сей — «царский». Тут есть умысел. Но какой? Почему Сапега сказал: «За дурость бьют»? Или он, Фёдор Романов, должен заявить о своих притязаниях на царство? И это в то время, когда вопрос об избрании Годунова решён?

Фёдору не удалось более уснуть. Перебирал события и впечатления прожитой жизни. Почему ему всё время внушали, что в нём есть что-то царственное? В детстве — шутя, позже говорили о сходстве с царевичем Иваном. Постепенно в душе его, словно по бесовскому наваждению, насевались мысли о царстве. Мысли эти брали над ним силу, когда он думал, что на трон сядет Годунов, человек чужой в исконной боярской среде, хитрый, злобный в душе, неспособный принять царство ещё и по невежеству своему. Он не был сведущ как должно даже в Священном Писании.