— Или не знаете князя Тимофея Романовича? Ему бы всех, кроме разве царя и патриарха, подвести под своё начало. Начал учинять мне зло, дабы я стал делать всякие мелкие дела, понижающие княжеский сан. А как я от дел тех удалился, начал бить на меня челом государыне Александре Фёдоровне. Патриарх писал мне по царицыну указу, дабы я всякие дела с Трубецким делал, а не стану делать — выдадут меня-де Трубецкому головою... Я и приехал к патриарху искать правды, ибо князю Голицыну неможно быть ниже его, князя Трубецкого. Патриарха ныне нет. Я и приехал к вам искать совета.

Князья и бояре слушали, опустив головы. Они знали, сколь своенравным был князь Трубецкой, сколь любил себя возвеличивать, а других принижать. Как было князю Андрею Ивановичу уступить ему, не причинив обиды всему роду Голицыных? То-то возрадовалась бы душенька Годунова, не терпевшего Голицыных за их дружбу с покойным дьяком Андреем Щелкаловым. А Трубецкой угождает Годунову, за то и в чести у него. Воля же правителю большая дана, чего доброго и выдаст князя Андрея Ивановича Трубецкому головою. А тот будет волен хоть на конюшню его послать и там выпороть. Это его душеньке великая услада станется — обесчестить князя, чей род познатнее его будет.

   — Так что, может, станем бить челом патриарху, дабы вызволил от обиды князя Андрея Иваныча? — спросил молодой князь Темкин.

Он понимал, сколь опасно местничество, да кто откажется защитить честь своего рода?

   — У патриарха нет своей воли, — возразил князь Буйносов, известный своей опытностью и умением избегать спорных дел, касающихся княжеской чести. — Он будет делать, как велит ему Годунов. Помните, как он сказал: «Превеликую милость имел я, смиренный, от Бориса Фёдоровича и в давнее время, когда был на Коломенской епископии, и ныне...»?

В разговор вмешался всё это время молчавший Фёдор Никитич:

   — Я думаю, тебе, князь Андрей Иванович, будет больше чести, ежели оставишь обиды разрядные. А спустя малое время бей челом патриарху, дабы перевёл тебя на другую службу.

Не успел князь Голицын ответить, как в палату вошёл боярин Биркин. Взгляды присутствующих разом устремились на него. По тому, как боярин оглядел собрание, как неспешно снял опашень, можно было понять, что он привёз важную новость.

   — Что молчишь, Петрович, ничего не сказываешь? — обратился к нему Фёдор Никитич. — Садись к нашему столу да мальвазии отведай — язык-то и развяжется.

Биркин выпил чару, поданную ему дьяком Щелкаловым.

   — Никак Годунов принял благословение сестры-инокини на царство? — спросил Щелкалов.

Биркин отрицательно покачал головой.

   — Что же ты молчишь, будто в скорби великой?

   — А то и молчу, что не сподобил Господь уразуметь хитрости Бориса Фёдоровича.

   — Сказывай! — раздались нетерпеливые голоса.

   — Борис Фёдорович отказался от венца и тем поверг молящих его в великую горесть.

   — Каков отказник!

   — А резоны какие выставил?

   — Себя умалял!

   — Ну, это у него в обычае...

   — Как-де мне помыслить на такую высоту, на престол такого великого государя, моего пресветлого царя! Мне никогда и на ум не приходило о царстве...

   — И, чай, нашлись простецы? Поверили речам лукавым?

   — Как не найтись!

   — Худо, что и сам патриарх поверил лукавцу и ну пуще прежнего его умаливать!

   — Поверьте моему слову — патриарх учинит крестный ход в монастырь, где затворился Годунов с сестрой.

   — Видно, что так, — согласился Биркин, — потому как Борис Фёдорович долго толковал, как станет помышлять об устройстве праведной и беспорочной души усопшего царя.

   — А что Иов?..

   — Прослезился при этих словах. И Годунов, глядя на него, прослезился да и говорит: «Тебе, отец наш, и боярам ныне помышлять о государстве и земских делах».

   — А что же Иов?

   — Молебен велел служить, дабы склонить Бориса Фёдоровича принять царство, а затем слёзно молил отказника явить Москве свои пресветлые очи.

   — А что Годунов?

   — Одно токмо и твердил: «Ежели Москве пригодится моя работа, то я за святые Божии церкви, за одну пядь Московского государства, за всё православное христианство и за грудных младенцев рад кровь свою пролить и голову положить».

   — Так и сказал: «За грудных младенцев»? — полюбопытствовал Фёдор Никитич.

   — Так и сказал.

   — Видно, нейдёт у него из мыслей царевич убиенный, — произнёс как бы про себя князь Хворостинин.

Все с любопытством посмотрели на смельчака. На лицах князей Сицкого и Черкасского появилось испуганное выражение, они дёрнулись, словно хотели немедленно выскочить из палаты. Наконец Черкасский сказал с грубой назидательностью:

   — Ты, князь, попридержал бы язык. Стены ныне не из кирпича, стены ныне из ушей.

На некоторое время воцарилось молчание.

   — Вы, родичи мои дорогие, правителя опасаетесь более, чем некогда опасались грозного царя, — с лёгкой насмешкой заметил Фёдор Никитич.

   — Ты, Никитич, никак думаешь, что в Борисово царство люди избудут грозу? — насмешливо отозвался князь Буйносов.

   — Ты сказал, князь, «в Борисово царство»? — спросил Василий Иванович Шуйский с лукавыми искорками в глазах. — И не ошибся ты, князь Пётр... Оно грядёт на нас — Борисово царство.

   — Грядёт-то грядёт. Да ещё долго будет отказник играть свою комедь, — со свойственной ему прямотой заметил князь Буйносов.

Он был храбрым воеводой на поле брани (буйное — молодец, смельчак), а в мирной жизни любил правдивое слово.

При этих словах со скамьи поднялись Сицкий с Черкасским и направились к выходу с явной поспешностью. За ними стали прощаться с хозяином молодой Воротынский с Шереметевым. Князь Шуйский весело посмеивался, глядя на Буйносова:

   — Напугал ты честных бояр!

Фёдор Никитич с озабоченным видом провожал испуганных гостей. Вернувшись, он остановился перед князем Буйносовым.

   — Впредь это наука нам, Пётр Иванович. Осторожнее будем. Не дай бог, дойдёт до Годунова!

   — Ты прав, боярин, — согласился с ним Шуйский, — осторожность сродни мужеству.

Положив руку на могучее плечо Буйносова, он добавил:

   — Горяч ты, князь Пётр! Не по нынешним временам — горяч!

   — Каким Господь сотворил, таков и есть, — хмуро отозвался князь Буйносов.

Много лет крепилась их дружба. Князья Рюриковичи, они умели ценить верность и прямоту. Нелёгкой была их боярская служба при таком правителе, как Годунов. Каждый из них понимал его опасную силу и коварство, и не раз меж ними было говорено, что если на троне утвердится новая династия Годуновых, русскому боярству придёт окончательная погибель. Худо будет и народу. Годунов ловок давать посулы, умеет подсластить пилюлю, а русская деревня в его правление пришла в полный упадок. Плохо стало и землевладельцам, и служилому люду.

Шуйский вдруг обернулся к Фёдору Никитичу.

   — А что, боярин, может быть, и прав князь Пётр Иванович. Есть осторожность мудрая и осторожность неразумная, что повергает человека в страх. Ныне самое время остановить Годунова. Коли он отвергает царский венец, на то его добрая воля. Медлить не будем: созовём собор да выберем нового царя.

При этом князь Василий так внимательно поглядел на Фёдора Никитича, что не могло быть сомнений, кого партия князя Шуйского станет выдвигать в цари.

Фёдору с трудом удалось скрыть внезапно охватившее его волнение. Неужели его отроческим мечтам суждено сбыться? Слово потомка святого Александра Невского, более других имеющего право претендовать на престол, имеет решающее значение, а он, Фёдор Романов, двоюродный брат покойного царя.

   — Боярин, ежели сбудется, о чём я думаю, сам Бог велел тебе принять скипетр из рук царицы-инокини... Ужели дозволим царствовать Годунову?

Они обменялись прямыми взглядами, исключающими любую недоговорённость.

   — Я благодарен тебе, князь. Однако...

   — Словами нам не решить сего дела, — перебил Фёдора князь Буйносов. — Поедем ныне к патриарху. Откладывать соборное избрание царя будет во вред делу.