Во время послеобеденного сна Фёдор проснулся от набата. Сидевшая возле его ложа старая мамка помогла ему одеться и вывела на крыльцо. Со двора донёсся крик:

   — Москва горит!

Со стороны Занеглимья тянуло дымом. На подворье высыпала челядь. Конюх подошёл к Фёдору, спросил, не отвести ли лошадей ближе к реке. Фёдор велел ему сначала подняться на башню и посмотреть, что делается на Москве. Вскоре раздался его голос:

   — Горит! Мгла над Москвой насевается!

   — Да где горит-то? — тревожно и громко прокричало враз несколько голосов.

   — Арбат горит. Да ещё Никитская и Тверская. Огонь на Замоскворечье идёт!

   — Труба занялась! — подсказал отрок, поднявшийся с отцом на башню.

Набат усилился. Звонили со стороны Мясницкой, в церкви Святого Флора. Молено было различить тонкий звон колоколов церкви Святого Василия на Покровке.

Фёдор спросил, где Ксения, ответили, что уехала в село Преображенское: там собирались косить. Фёдор велел приказчику послать мужиков к Варварке, вдоль которой раскинулось родовое поместье Романовых. Надо было рыть канавы и держать наготове багры да топоры с лопатами, чтобы остановить огонь, ежели начнёт приближаться к Варварке. Челядь извлекала из сундуков своё добро и переносила его в погреба.

Между тем мгла в воздухе понемногу рассеивалась, и суета на подворье стала стихать. В город послали разведывателей — узнать, что там делается. Вернувшиеся сообщили, что погорело всё в Белом городе и на Арбате. Огонь остановился возле церквей Святого Флора и Святого Василия. Люди крестились, благодарили Бога, что лихо миновало их.

   — По-мучительски задумано. Запалили в самую жару, когда многие люди спали после обеда. Так и сгорели во сне.

   — Злодеи не побоялись Бога.

   — То кара нам, что отдали в руки злодеев своего государя.

   — Пришельцы сказывают, что Москву подожгли люди Годунова.

   — Что ты, что ты! Годунов — родич нашего милостивого царя Фёдора.

   — Родич-то он родич, да двусмыслен, аки змий...

   — Да пошто он станет Москву жечь? Чай, и его подворье может сгореть.

   — То же и пришельцы сказывали: мол, Годунов велел пожечь Москву, дабы люди не горевали об царевиче.

«Да, он мог это сделать, — думал Фёдор о Годунове, слушая эти разговоры. — Пожары — всегдашний бич Москвы. Многие ещё помнят, как горела Москва при Иоанне, люди прятались в погребах и колодцах. Но и там их настиг огненный бич, они задохнулись в жару и дыму. И некому было хоронить мёртвых. Отец рассказывал, что за десятки вёрст от Москвы ветром доносило зловоние от разлагающихся трупов».

К вечеру вернулась встревоженная Ксения, и, хотя никто из домашних не пострадал от огня, тревога её не проходила. Она привезла достоверные слухи, что по приказу Годунова над жителями Углича началась расправа, перехватали многих людей, а Нагих повезли в Москву — пытать. Ксения была напугана случившимся, и чувствовалось, что она скрывала страх за семью.

Фёдор решил дождаться, когда Годунов вернётся с богомолья, и крепко поговорить с ним. Он велел брату Александру, ставшему к этому времени окольничим и бывавшему на дворцовых приёмах, просить конюшего[26] боярина Годунова наведаться к больному Никитичу-старшему.

Конюший боярин не заставил себя долго дожидаться. Он приехал в царской карете, одетый со свойственной ему пышностью. Поверх малинового бархатного кафтана, шитого жемчугом и мелкими драгоценными каменьями, — большой золотой крест, какой носили цари и высшие духовные особы. Боярская бархатная шапка оторочена чёрным соболем. Вошёл он в покои хозяина с ласковым видом. Фёдор подумал, что эта ласковость была в нём и в те часы, когда, возвращаясь с богомолья по Троицкой дороге в царской карете, он выходил к погорельцам, которые встречали царя со своими просьбами и нуждами. Видимо, Годунов решил, что у Фёдора Романова тоже имеется прошение к нему, за тем и позвал к себе.

Ксения поспешно накрывала стол. Достала по этому случаю столовое серебро и новые рушники.

   — Садись. Гостем будешь, конюший боярин. Как это говорится среди людей: «Кто редко приходит, того хорошо угощают».

   — Спасибо за ласку, боярин. Дозволь мне расположиться возле твоего ложа, дабы услышать твоё прошение. Ежели у тебя нужда какая на обустройство имения, я велю выдать тебе деньги из царской казны.

Фёдор внимательно посмотрел на него, подумал: «Ксения права. Годунов переменился. Глаза стали совсем бесстыжие».

   — Не о том моё прошение, Борис Фёдорович. Душа болит, когда слышу о расправе над угличанами. Верно ли, что ты велел казнить смертью угличан и резать им языки либо рассылать их по тюрьмам, не сыскав на них никакой вины? А тех, что остались живы, сослал в Сибирь?

   — Ты слушаешь шептунов! Не думал я, что достойный боярин, сын Никиты Романовича, допускает к себе глумников и смутьянов!

   — Зачем мне надобны шептуны, когда вся Москва о том говорит! Дивятся москвитяне, что языки резали не токмо людям. Колоколу отрезали язык. Или он сам по себе бил в набат?

Говоря это, Фёдор видел, как менялось лицо Годунова, как на него набегала гроза, затем оно снова успокаивалось.

   — Негоже нам, Никитич, неистовые речи слушать. И время ныне опасное. Хан собирается на Москву.

   — Москву сожгли. Теперь можно и хана призвать.

В глазах Годунова что-то сверкнуло, однако он сделал вид, что не понял намёка.

   — Нам ведомы сии злодеи, — с угрозой в голосе произнёс он, — и смутьянам, замышляющим зло против царя, недолго осталось таиться. Мне многие бояре, и дворяне, и люди служилые приносят ведомости.

Фёдор рассмеялся, и это было так неожиданно, что Годунов слегка вздрогнул и с недоумением посмотрел на него.

   — Ты делаешь ошибку, Борис Фёдорович. Древние мудрецы учили: «Или не делай тайны, или знай её только сам».

Слова эти смутили Годунова.

   — О какой тайне говоришь, боярин? У меня нет и не было тайны от царя. И он, господин мой, знает, что я всегда говорил и делал по правде. Да убоятся злодеи моего правдивого слова!

Он посмотрел на Фёдора так, словно тот и был злодей. Фёдор усмехнулся.

   — Не много ли будет злодеев вокруг тебя? Не сбылось бы на тебе древнее пророчество: «Кто многим страшен, тот многих станет сам бояться».

Годунов спохватился, что выдал себя, чего прежде с ним не бывало, сказал примиряюще:

   — Отвечу тебе також древней мудростью: «Муж обличающий лучше льстящего».

«Кому, как не тебе, ведать о том, — насмешливо подумал Фёдор, — Твоя лесть Иоанну превосходила всех прочих вельмож».

Чуткий Годунов уловил насмешку на его лице. Гнев и злоба поднялись в его душе. Или мало они с царевичем Иваном насмешничали над ним (слава тебе, Господи, что прибрал царевича!). Им и неведомо было, что ему были открыты все тайны державной власти. Кто из них был более достоин трона? Запальчивый и неразумный в своей запальчивости царевич Иван, малоумный Фёдор, который всё управление державой передал ему Годунова? Или, может быть, Фёдор Романов, так и не достигший в досужестве своём умелого управления собственным имением? Жёнка его более смыслит в хозяйственных делах, нежели он сам.

Годунов знал свою силу. Никто не мог бы укорить его неосторожностью или запальчивостью. Его спокойствию и выдержке завидовал Иоанн. Когда было надо, он умел быть жестоким и непреклонным не только к другим, но и к самому себе. Жена Марья до сих пор винит его в смерти сына-первенца, который занемог после крещения в холодной воде. Но мог ли он отступить от ритуала, он, считавший себя безупречным во всех отношениях! Он и в эту минуту нашёл в себе силы подавить злобу и гнев, хотя твёрдо знал, что если после смерти царя трон захватит Фёдор Романов, его, правителя, ожидает опала и смерть.

Но, думая так, он спокойно произнёс:

   — За твою правду, Фёдор, скажу и тебе правдивое слово. Убоюсь ли страха? А ежели Господь сулил мне быть опасливым, как пойти против его предначертаний?