Услышав за дверью глуховатый протяжный голос Щелкалова, Сапега сел к окну спиной, чтобы лицо его оставалось в тени, а сам он мог наблюдать за гостями. На нём был сюртук из серого сукна, скроенный по фасону, им сочинённому, — что-то вроде более позднего вицмундира на пуговицах. Рука его опиралась на посох, с которым он никогда не расставался. Сам он пристально вглядывался в лицо молодого Романова, который стоял в дверях за Щелкаловым, и как бы старался вызнать заранее, что от него можно получить. Но ничего, кроме любопытства и некоторого стеснения, на этом красивом, полном молодой энергии лице не было. Щелкалов слегка подтолкнул его вперёд и сказал:

   — Ясновельможный пан, прошу любить и жаловать. Это Фёдор Романов. Человек он великий и близкий к царю.

Фёдор остановил его:

   — Ты много хвалишь меня, Андрей Петрович... Всё это грех и суета...

Но Сапега непререкаемо возразил ему:

   — При твоём достоинстве ты заслуживаешь московского трона, и, зная это, тебе надобно остерегаться правителя Годунова.

Фёдор упрямо вскинул голову:

   — Ясновельможный пан не дело говорит. Мы надеемся на милость Божию и государское счастье Фёдора Иоанновича. А мы все служим великому государю и радеем о нём.

   — Что ж, слова достойные, — согласился Сапега. — Но будем откровенны. Царь Фёдор — ума не сильного, и не подобает ли ближайшему родичу помогать ему в делах государственных? Ныне просим царя русского принять корону польскую. Но у нас много недругов и в Польше, и у вас... Об этом речь. Было бы вам ведомо, самым большим противником избрания Фёдора королём соединённого государства является коронный гетман Ян Замойский. Он хотел бы избрать королём Сигизмунда, а с русским государством покончить одним военным ударом. Да из этого ничего, кроме пшика, не выйдет. Тут надо действовать постепенно.

Фёдор слушал, хмуря лоб и не понимая, к чему клонит Сапега. Поляки хотят отдать свою корону русскому царю? Что ж, мир и согласие — всем и нам! За чем же дело стало? Любят поляки длинные речи...

Но Фёдор ещё от покойного отца знал, что Литва способна на каверзы и коварные вымогательства. Не затеял ли Сапега каких-нибудь хитростей? Слава о нём не весьма добрая.

Между тем Сапега продолжал:

   — Проезжая ныне Виленское братство, я нашёл в тамошнем монастыре богатую библиотеку. Я люблю загадывать на книгах. Беру в руки — Плутарх. Слыхал о таком?

   — Плутарх есть в царской библиотеке.

   — Читал?

Фёдор усмехнулся высокомерному тону Сапеги. Он знал, что иноземцы называют русских туземцами. Как бы в подтверждение этих мыслей Сапега сказал:

   — Не хочу обидеть тебя, но польские именитые мужи полагают, что русские — это неотёсанные неучи. Ты, стало быть, составляешь исключение.

   — Ясновельможный пан, однако, жил на Руси и считал себя русским. Или я ошибаюсь?

   — Я давно исправил ошибку своего рождения, — криво улыбнулся Сапега.

   — Мне чудно слышать это.

   — Я слыхал о тебе, что запальчив бываешь. Оставим слова спорные да горячие... Вспомним лучше, что рассказывает многомудрый Плутарх. Вот что нашёл я на странице, открытой наугад. Представь себе, это был рассказ, как полководец Серторий воспитывал туземцев.

   — Ты имеешь в виду тех испанцев, которые отличались горячностью и безрассудством?

   — Именно их.

   — Плутарх говорит о туземцах не в том унизительном смысле, как это делают ясновельможные паны, когда употребляют это слово.

   — Экий ты настырный! Или забыл, какие уроки Серторий преподал туземцам, которые не умели быть послушными и во всём полагались только на силу? Он созвал туземцев на сходку и велел вывести двух лошадей. Одну — могучую и статную, с густым и красивым хвостом. Её вёл человек маленького роста и жалкий на вид. Второй конь был дряхлым, и вёл его человек огромного роста и сильный. По знаку богатырь схватил лошадь за хвост и начал тянуть, стараясь выдернуть его. А второй, немощный человек стал по волоску выдёргивать из пышного хвоста могучего коня. Богатырь вскоре отказался от своей затеи и отошёл в сторону, а слабый человек продолжал выщипывать хвост по волоску, и в недолгом времени лошадь осталась без хвоста. Для туземцев это было убедительно: одним махом ничего не добьёшься.

   — «Спеши медленно». Это и ранее Плутарха было говорено великими мудрецами.

Сапега опустил подбородок на рукоятку трости и внимательно вгляделся в лицо Фёдора Романова.

   — Разумно сказано, но не в полную меру. Серторий учил туземцев, как важно выбирать свой час.

   — Лев Иванович, — обратился к нему молчавший до того Щелкалов, — не довольно ли будет мудрёных словес? Не пора ли к делу прибиваться?

   — Именно это я и намерен делать, и ты, надеюсь, будешь доволен моими словами. Кое-кто думает, что Руси пора вырвать её старозаветный хвост и на это надобно бросить силушку великую. Так думают иные вельможи в Польше и находят поддержку здесь. Коронный гетман Ян Замойский собрал голоса в пользу короля Сигизмунда, чая от него соединения шведской и польской корон, чтобы двинуть на Русь сильное войско. Да так ли разумно это решение? Не лучше ли по примеру, преподанному Серторием, выщипывать «русский хвост» по волоску?

   — Так-так, — подтвердил Щелкалов.

Видя, как дёрнулся Фёдор, он добавил:

   — Лев Иванович разумеет таких вельмож, как Годунов. У него есть на это и свой порядок, и свои дипломатические обычаи.

   — Да меня-то зачем позвали для таких речей? Я не дипломат, — возразил Фёдор, обеспокоенный неожиданным поворотом разговора.

   — Здесь-то ты и нужен, — заметил Щелкалов.

   — Сын Никиты Романовича достоин играть важную роль при московском дворе, — поддержал его Сапега.

Фёдор дипломатично промолчал. Внимательно наблюдавший за ним Сапега продолжал:

   — Я думаю, меж нас двух мнений быть не может. Фёдор достоин престола польско-русского королевства.

   — Лев Иванович, а ты не обмолвился часом? На первом месте надлежит быть короне русской. Царь-то русский.

   — Нам о том ведомо, — усмехнулся Сапега. — Ясновельможные паны стоят на том, чтоб королевство именовалось польско-русским. И важным условием сего объединения должно быть принятие русским царём латинской веры.

   — Сие невозможно! — не сдержался Фёдор. — Наш православный царь набожен и усерден в своей православной вере ещё с малолетства.

   — Различие меж православным и католическим вероисповеданиями не столь существенно, как думают, — примирительно заметил Сапега. — Авось и придут в интересах сторон к взаимному согласию. Договорились же об отпуске польских пленных без выкупа.

   — Доброе слово доброго человека может горы своротить, — вставил от себя Щелкалов, любивший подчеркнуть при случае, что польским пленным помог Фёдор Романов, замолвивший за них «доброе слово» перед царём-родичем.

   — Зачем горы сворачивать? Вы лучше дайте нашим шляхтичам земельки, — пошутил Сапега.

   — Или наш царь не изрёк своего милостивого слова? Многие угодные земли дарит он шляхтичам по Дону и Донцу, — возразил Фёдор.

   — В таких далёких и пустых местах какая прибыль будет нашим шляхтичам? Они просят землю в Московском государстве, да в Смоленске, да в Северском краю! Оно и самому царю прибыль будет.

   — Русский царь землёй не торгует! — отрезал Фёдор, которого давно смущал этот разговор.

Эти люди явно преувеличивали его возможности влиять на царя. Да и станет ли он хлопотать о том, чтобы отнять у русских людей землю в пользу иноземцев?

«Каков зверёныш вырос! — подумал Сапега, с явным подозрением приглядываясь к Фёдору Романову. — И не зверёныш, а зверь!» Обратившись к Щелкалову, он произнёс с притворно горестным видом:

   — Ну что ж, Андрей Петрович, видно, справедлива русская поговорка: «Богатого с бедным не верстают».

Ему показалось, что Фёдор зол по тайной злобе к Годунову, который лишил Романовых после смерти их отца прежнего величия при дворе. Это соображение примиряло Сапегу с резкостью Фёдора. Как у всякого умного человека, у него не было в обычае прилаживать к себе чужой нрав. Он думал, как самому приладиться к чужому нраву. Фёдор будет нужен ему, значит, стоило и потрудиться.