Поступив так с Мстиславским, коего почитал за «отца названого», Борис развязал себе руки в расправе с остальными именитыми князьями и боярами. Схватили Воротынского, Головиных и заключили их в темницу либо разослали по другим городам. Не удалось Годунову добраться до Шуйских, ибо за них стоял весь московский люд и грозил побить Годунова каменьями в случае их опалы. Не тронули и Никиту Романовича, вероятно, по той же причине. В народе почитали родного дядьку царя, к тому же он был стар и болен.
Однако Романовы не чувствовали себя в безопасности. На именинном обеде предстояло обсудить ближайшие дела. Всяк думал о том, что им, Захарьиным-Романовым, надлежит опасаться беды и, стало быть, надобно принять меры, дабы не навлечь на себя гнева правителя. Более других был озабочен Никита Романович. Много раз бывал он свидетелем гнева царского, но всякому была очевидна его причина. Прежде не бывало такого, чтобы хватали людей ни за что, а ныне попавшие в опалу не давали никакого повода для гнева. Они были повинны лишь в том, что Годунов видел в них своих соперников. Пострадали сильнейшие: Богдан Бельский, Иван Мстиславский, Воротынские, Головины. И не потому ли были отправлены в Углич Нагие вместе с царевичем Димитрием, что в нём Годунов видел соперника себе? Ужели так далеко простирались замыслы правителя, ужели он в мыслях своих посягал на трон русских царей?
Ослабевший, больной Никита Романович жил эти дни лихорадочной, пока тайной жизнью. Искал, думал, что ему надлежит сделать? Читая Писание, он нашёл у Екклесиаста слова: «Всё, что может рука твоя делать, по силам делай, потому что в могиле, куда ты пойдёшь, нет ни работы, ни занятий, ни мудрости». И самое тяжкое — вместе с ним уйдёт в могилу и его мудрость. А как передать её детям своим, если она личное достояние человека? Это не совет на каждый день. Мудрость не примешь из чужих рук, подобно тому, как принимаешь пищу. И сама мудрость крепнет, вбирая в себя соки жизни. Некогда он учил сына: «Мы, Захарьины, от корня Фёдора Кошки, и наукой нам стали его слова: «Кошка против силы не пойдёт». Да только ныне этой науки мало. Сама сила век от века становится сильнее да коварнее. Как её упредить, дабы она тебя не сломила, как сломила она Богдана Бельского и Ивана Мстиславского? А какие мужи были! И силы им было не занимать, и богатством с царём могли сравняться...
«Что спасёт моих крепких ныне сыновей, когда я помру?» — думал Никита Романович. Он только что оправился от болезни, когда внезапно утратил дар речи и обезножел. Но вот, благодарение Господу, оклемался. Значит, угодно Богу его наставление детям.
Тем временем родные и близкие сидели за столом, ожидая приезда Романова-старшего, но не было слышно живых разговоров меж них, будто всё было в поминальный день. Кажется, и слуги предчувствовали недоброе и, когда увидели старого хозяина, были поражены произошедшей с ним переменой. Лицо его, в былые времена розовевшее на морозе, было бледным, рот почти совсем ввалился, и лишь в глазах его, внимательных и озабоченных, ещё была жизнь. Фёдор встретил отца у ворот, провёл знакомой лестницей в дом. Войдя в столовую, Никита Романович перекрестился на образа, затем поклонился собравшимся родным. Они встали из-за стола, кланяясь.
— Дорогой батюшка, буди здрав!
— Буди здрав!
— Дорогому тестюшке низкий поклон! — заглушая остальные голоса, произнёс князь Борис Камбулатович Черкасский, женатый на дочери Никиты Романовича.
Когда унялась суета и все расселись по своим местам, Никита Романович оглядел каждого, потом сказал:
— Не вижу за столом хозяйки, Ксении Ивановны...
— Она на женской половине, — ответил Фёдор.
— А позовите-ка сюда Ксению Ивановну. Ныне её место рядом с хозяином.
Пока собравшиеся старались понять, что могли значить слова Никиты Романовича, ибо испокон веков не было принято, чтобы женщины участвовали в совете мужчин, Фёдор строго прикрикнул на слугу, разделявшего общее недоумение:
— Что стоишь? Или не слышал приказания?
Ксения Ивановна появилась быстро, поклонилась сидевшим за столом, затем остановилась возле Никиты Романовича и отвесила ему низкий поклон особо.
— Здрав буди, дорогой свёкор-батюшка!
— Здравствуй и ты, Аксинья, здравствуй, дорогая! Отныне твоё место за столом рядом с хозяином.
— Не стою я такой чести, свёкор-батюшка!
— А вот и стоишь! — весело возразил Никита Романович, любуясь снохой.
После рождения первенца Ксения стала красивее. Её румяное лицо дышало здоровьем. Природно полные щёки лоснились от модных белил. Высокий нарядный кокошник делал её стройнее. Никита Романович подвинулся, освобождая ей место на скамье между собой и Фёдором.
Пили за здоровье Никиты Романовича. Борис Камбулатович провозгласил тост, суля тестю многие лета. Никита Романович усмешливо отмахнулся:
— Где мне, старцу! В летах моих волен Господь. Возвестим лучше здравицу за молодых! Ты, Фёдор, старший. Будь обороной для своих братьев.
Он остановил взгляд на красавце сыне, который взял у своего деда Романа Захарьина всё лучшее: ловкость, сноровку, храбрость, превзошёл умом и учёностью своих сверстников. Куда братьям до него! Александр одно в уме держит — стать царедворцем. На него и Василий смотрит... А того не понимает, что всё прежнее ушло со смертью царя Ивана. Что их ожидает — один Бог ведает.
— Ты не тревожься о нас, отец, — сказал Фёдор.
— Батюшка, мы и сами себе оборона... — самодовольно проговорил Василий.
— Ты, отрок, наперёд старших-то не выступай! — поправил его отец. — Не научился-то ещё укора стыдиться.
Обведя взглядом сыновей-отроков — Василия, Михаила и калеку Ивана, произнёс назидательно:
— Брата своего старшего чтите, как отца чтили. В дому своём не ленитесь. И за всем сами наблюдайте. Учитесь хозяйствовать. А ты, Фёдор, за весь род наш ответчиком остаёшься перед Богом и людьми. Не посрами чести и досужества нашего. Страх Божий имей превыше всего. Жену свою люби как свою душу... Настанут времена иные, и жена твоя, как орлица в непогоду, будет укрывать твоих детей. Меня на свете уже не будет, но будет всё, как я сказал: и непогода, и орлица верная...
Он поднялся, вышел из-за стола, поклонился всем, окинул взглядом богатое застолье, подумал: «Придёт время, когда трапеза ваша обеднеет. Осётры, да стерляди, да пироги с сочнями лишь во снах станут сниться...»
Фёдор встал из-за стола, чтобы проводить отца.
Он смотрел на его ссутулившиеся плечи, чувствовал его неверный шаг, и сердце Романова-младшего сжималось от тоски.
...После встречи с детьми на Никиту Романовича напала такая слабость, что его вынесли из колымаги на руках и сразу уложили в постель. Благополучно проспав до утра, он велел позвать Годунова. Его не покидали дурные предчувствия. Казалось, что жизнь его детей висит на волоске, ибо, как говорит древняя притча, «от беззаконных исходит беззаконие». Оставалась всё же возможность — попросить всесильного правителя поклясться на кресте, что выполнит предсмертную волю Захарьина-старшего, с которым вместе служил царю. Пусть вспомнит, что Никита Романович оказывал ему услуги многие.
Годунов пришёл скоро. Никита Романович зорко взглянул на него, но не прочёл в его глазах ничего, что могло бы вызвать на размышления: участливый, ласковый взгляд, низкий поклон. Есть лица, на которых и ясновидец ничего не прочитает. Недаром говорится: «Человек смотрит на лица, Бог видит сердца».
— Ты, чай, и сам знаешь, Борис Фёдорович, зачем тебя позвал?
— Может быть, и знаю. До тебя, видно, дошли ложные вести. Ты слышал много такого, чему не надобно верить. На днях до меня довели опасные слухи, будто жизнь покойного даря завершилась не по звёздным законам, а была прервана насильственно. Или верить тому, что всё сделалось по Божьему предназначению?
Никита Романович опечалился.
— Смута в умах к беде ведёт. Ты, Борис, большого разума человек. Ты досуж в делах державных и всё устроишь к общему согласию. А ныне моя речь с тобой не о том. Ты, Борис Фёдорович, садись у моего ложа. Давно мы с тобой не толковали, чтобы душа в душу было. Мне недолго осталось обременять собой белый свет и хотелось бы отойти в иной мир со спокойной душой. Ты знаешь, о чём тревожусь... Мои сыновья...
