Видно было, что Иоанн любил эту шапку, как любил и воспоминания о Казанском походе, с которым она была связана. Он припомнил сейчас один памятный случай героического одоления русскими воинами жестокого натиска татар.

Но получилось так, что рассказывал он одно, а видел перед собой другое: как в момент штурма Казани он молился в церкви о победе. Потом за ним пришли: «Государь! Казань наша! Татары сдались».

Иоанн не любил признаваться в своих слабостях, но как забыть чувство страха, когда воображение рисовало сцены одну ужаснее другой: он, русский царь, в плену у татар!

Этот страх долго преследовал его. Позже ему добыли эту казанскую шапку. Удивительное чувство уверенности в себе давала ему эта шапка...

Словно угадав, о чём думает царь, старый боярин Скурлятев сказал:

   — Слышно было, государь, тебе эта шапка досталась от Епанчи, коего одолел князь Горбатый-Шуйский.

Царь с досадой отвернулся от него. Он не любил, когда при нём упоминали князя Александра Борисовича, которого он казнил.

Спохватившись, Скурлятев решил исправить свою ошибку и добавил:

   — И бирюзы-то сколь на шапке, почитай, одна бирюза — будто под твои глаза подбирали.

Тут царь повернулся к боярину-говоруну и резко произнёс:

   — Или тебе, старый хрыч, случалось видеть разумных и добрых людей с голубыми глазами? Может ли достойный муж иметь голубые глаза? Никак! Голубыми глазами Бог шельму метит, и примером тому может быть наш изменник — князь Курбский.

Боярин Скурлятев сразу сник и стоял ни жив ни мёртв. Но кто знал, что Иоанн считал свои глаза серыми, какие были у богов древности!

   — А ты, наш батюшка, как токмо осерчаешь, сразу и видно, что оздоровел.

Это сказал другой угодник, боярин-земец Титов, и тоже невпопад. Царю вдруг стало плохо. Теряя сознание, он успел произнести гортанным ослабевшим голосом:

   — Унесите меня!

Свежий воздух в царских покоях и примочки к вискам скоро привели царя в чувство. Он подозвал к своей постели Бельского и велел ему идти к ворожеям (Устим ошибочно принял их за мужиков) и спросить их, по-прежнему ли они стоят на том, что в Кириллин день ему приключится смерть? Не составили ли они по планетам и созвездиям новое гадание? Бельский даже растерялся от такой поспешности. Он не торопился исполнять поручения царя и смотрел на окружающих, как бы ища поддержки. Но они опустили глаза, не зная, что думать.

Один только Борис Годунов, стоявший в эту минуту у изголовья царя, доподлинно понимал его состояние и был уверен в себе. Он знал, что Иоанн не был в душе таким стойким и мужественным, как полагали многие, что он был даже трусоват; знал он также, что Иоанном владел мучительный страх за свою жизнь. Оттого и шапку с сапфировым наконечником велел принести, ибо верил, что сапфир вселяет в душу мужество.

Будучи сам не храброго десятка, Годунов не без оснований думал, что царь, истерзанный болезнью, неудачами, но упорно цепляющийся за жизнь, не выдержит испытания объявленным сроком смерти.

   — Государь, ты бодр и здоров. Или не видишь — солгали ворожеи? Вели их казнить, — сказал Бельский.

Годунов продолжал молчать, упорно опустив глаза вниз. Бельский медлил.

   — Богдан, ступай... А я тут партию в шахматы с Родионом сыграю.

Иоанн повёл себя странно. Он вдруг велел вернуть Бельского, оставил партию в шахматы, хотя явно выигрывал, и объявил вошедшему Бельскому, что ему охота попариться в мыльне. Богдан вновь вышел, чтобы сделать распоряжения, хотя царская мыльня была готова во всякий час дня.

Было два часа пополудни. Лёгкая парная во вкусе царя была готова, пахло его любимыми травами: золотником, таволгой. Бельский с радостью замечал, что царь мылся в своё удовольствие, обещал его наградить, как и не мнилось Богдану. Затем они вместе пили любимый царёв можжевеловый квас, что взбадривал лучше вина, и заедали его густым овсяным киселём на медовой сыте.

Царь разговорился, вспомнил вдруг о переписке со старцами Кирилло-Белозерского монастыря.

У Иоанна сложились с этим монастырём давние и особые отношения. Он чтил память игумена обители преподобного Кирилла Белозерского и сам ездил на молебен в обитель Белозерской пустыни, часто вспоминал житие святого, описанное митрополитом Макарием в Четьях минеях, много был наслышан о чудесах, что творил святой при жизни.

Каково было Иоанну, столь почитавшему этот монастырь, узнать, что постригшийся в нём боярин Иван Шереметев нарушает его устав, а монахи потворствуют опальному: разрешили ему завести двор с поварней? Каково? Монах услаждал себя вкусной пищей. Грозный потребовал, чтобы Шереметев питался за общей трапезой, но братия ходатайствовала за боярина «ввиду его болезненного состояния». Царь пытался усовестить их: «Отцы святые! В малом допустите послабленье — большое зло произойдёт. Так от послабленья Шереметеву и Хабарову чудотворцево предание у нас нарушено... Но тогда зачем идти в чернецы, зачем говорить: «Отрицаюсь от мира, от всего, что в мире»? Шереметев сидит в келье что царь, а Хабаров к нему приходит с другими чернецами да едят и пьют, что в миру; а Шереметев, невесть со свадьбы, невесть с родин, рассылает по кельям пастилы, коврижки и иные пряные составные овощи, а за монастырём у него двор, на дворе запасы годовые всякие, а вы молча смотрите на такое бесчиние? Так это ли путь спасения, это ли иноческое пребывание? Или вам не было, чем Шереметева кормить, что у него особые годовые запасы?»

Долгой и бесполезной была эта тяжба царя с монастырём. И сейчас Иоанн припомнил о ней. До конца дней своих он был неусыпно строг к людям. Это сочеталось в нём со снисходительностью к собственным грехам и слабостям.

Телу Иоанна было вольготно в просторной полотняной рубахе. Дышалось в предбаннике легко, не то что в тереме. В воздухе стоял лёгкий парок, пропитанный запахом целебных трав. Освежённый баней, порозовевший Иоанн с помощью любимца натянул на себя мягкий ворсистый халат.

   — Государь, глаза у тебя играют, яко у жениха, — заметил Богдан Бельский.

   — А чем я не жених? Ныне, как свататься стану, тебя сватом-то пошлю... Оно делом-то и сговоришься.

Приунывший за время болезни царя Бельский повеселел. Пришли в опочивальню. Богдан радостно приговаривал, укладывая царя:

   — Али не сподобит Господь? Ещё и посватаемся... Ушло лихо-то на чужое подворье. А нашему государю-батюшке Бог здоровья дал...

Царь действительно казался здоровым, словно сам дьявол играл его жизнью, как некогда и он играл своей короной.

   — Не вели ко мне никого пускать, а вели позвать Родю Биркена. Партию с ним я таки не сыграл.

Но не успел Богдан отдать распоряжение, как в опочивальню государя вошли Годунов с Ириной и Фёдором, а следом за ними — царица Марья. Царь хмуро окинул взглядом вошедших.

   — Зачем явились? Кто вас кликнул?

Он подозвал Биркена, несмело выглядывавшего из-за широкой спины царицы Марьи. Царевич испуганно вышел, следом Ирина с царицей Марьей. Годунов остался. Он следил глазами, как царь расставляет шахматы на доске. Видно, что-то дьявольское было в этом взгляде: фигура короля трижды упала, пока подоспевший Биркен не поставил её.

   — Сказывай, какие вести принёс? Колдуньи, поди, опять погибель мне сулят? Ступай и скажи им, чтобы сами приготовились к смерти. Я здоровее, чем был.

   — То так, государь. И колдуньям было говорено о том, да они стоят на своём. До солнечного заката-де ещё далеко.

Ничего не ответив Годунову, Иоанн сделал ход. Он как будто погрузился в игру, но чутко наблюдавшему за ним Бельскому показалось, что царь ослабел. Он ещё успел подвинуть фигурку на доске, потом поднял голову, хотел что-то вымолвить и рухнул навзничь. Стоявший неподалёку аптекарь вскрикнул.

   — Послать за водкой! — приказал Годунов. — Ты, Богдан, чай, не давал ему освежиться после бани?

   — Лекаря! — потребовал Бельский, не слушая его.

   — Принесите розовой воды! Зело помогает при обмирании, — распорядилась Ирина Годунова, первой прибежавшая на крик.