Между тем показался Новгородский Кремль и златоглавые купола его церквей. Что ожидает его там?! Ранние улицы Новгорода были пустыми и страшными: залитый кровью снег, неубранные тела, недалеко от звонницы Софийского собора свежевырытые могилы. Ужели убили владыку Пимена? Припомнилось его кроткое, вдохновенное лицо, когда он служил обедню. Фёдор поднял глаза на храм, и ему почудилось, что сама София будто сжалась и потемнела, сиротливо вознося к небу своё пятиглавие.

Фёдор поскакал к Городищу. Все церкви с Торговой стороны были окружены свежевырытыми могилами, словно рвами. Ручей возле церкви Фёдора Стратилата был красный от крови. Вся арочная часть храма Благовещения завалена трупами. Деревянное крыльцо храма Жён Мироносиц взорвано. У каменного крыльца церкви Успения рылись в отбросах собаки. Издалека доносилось блеяние овец. Только маковки недавно построенной церкви Бориса и Глеба сияли первозданной чистотой. Но, Боже, какое запустение на Владычьем дворе! Будто здесь Мамай побывал: сорваны ворота, выбиты оконные рамы.

Фёдор узнал царевича ещё издали. Он сидел на коне рыжей масти и, казалось, ещё не остыл от пролитой им крови. Резкий в движениях, с диковатым взглядом, словно необъезженный конь.

В это время к костру подвели связанных людей. Один из них — высокий, бледный, с лицом святого мученика — показался Фёдору похожим на владыку Пимена. До сознания вдруг дошло, что этих мужей бросят в костёр. Фёдора охватил ужас. Ещё не зная, что станет делать, он погнал коня к южным воротам Детинца. Едва не стоптав оборонявших выход стрельцов, он потребовал открыть ворота.

   — Именем царевича!

   — Ишь скорый какой! Давай грамоту! — потребовал здоровенный детина.

Видя, что всадник словно не в себе и уже роняет голову на грудь, стрельцы сволокли его с коня и связали, приняв за беглеца.

Когда царевичу доложили о случившемся, он не сразу понял, что произошло, а поняв, резко приказал:

   — Запереть в церкви!

Ум царевича был воспалён от частых злобных выкриков, но когда он пришёл в себя и вспомнил о Фёдоре, то переменил своё решение и велел перенести лежавшего без памяти в холодном притворе в свои покои. Фёдору влили в рот целительной романеи, и, когда он пришёл в себя, царевич сказал:

   — Ну и наделал ты мне хлопот, брательник!

Фёдор поднял на него глаза. Как изменился царевич Иван за то время, что Фёдор был в отъезде! Чёрная злоба к «изменникам» состарила его, лицо обрюзгло. Углы рта опустились, как у батюшки-царя, и сейчас он был особенно похож на него.

   — Не измену ли затеял? — спросил царевич, вглядываясь в лицо Фёдора. — Куда задумал убечь? Али изменнические единомышленники у тебя завелись?

   — Ты за что велел людей в костёр кидать и на огне жечь? — вместо ответа спросил Фёдор.

   — А ведомо ли тебе, что сии мужи хотели над царём злое умышление учинить?

   — Что же, все новгородцы — злодеи?

   — По делам своим восприяли зло. Не умея в своём доме распорядиться, желали великим городом управлять, мужи длиннобородые.

   — А церкви пошто осквернили, чем виновата Святая София?! Или её тоже на правёж?

   — Мудрён ты больно и сам не ведаешь, что говоришь.

Фёдор вспомнил слова аптекаря-иноземца. Он тогда не понял смысла сказанного им и сейчас спросил царевича:

   — А кто посылал к аптекарям и спрашивал их, не могут ли они придумать такую мудрую составную жидкость, чтобы зажечь церкви?

Царевич посуровел лицом, гневно глянул на Фёдора.

   — Ты, брательник, помалкивай об этом, лишнего на себя не бери.

Удивительно тих и милостив с Фёдором был в этот вечер царевич. Видно, и вправду заметили люди, что, подобно своему державному родителю, он питал слабость к мужчинам красивым и ловким. А Фёдор, вопреки пережитым испытаниям, был и красив собой, и статен. Лицо его выражало ум и волю.

   — Ныне время худое, брательник. Ты бы поостерёгся. Нашлись шептуны, царю вести про тебя носят. Я велел их казнить, а тебе велю завтра быть со мной при государевом деле.

Фёдор вздрогнул, подумав о новых казнях. Царевич продолжал:

   — Государь ныне милость дарует новгородцам. Будь и ты при государевом деле. И родителю твоему за это також царская ласка будет.

Местом задуманного Иоанном действа стала небольшая площадь возле церкви Спаса-на-Нередице. Это был княжеский храм, выстроенный ещё в 1198 году правнуком Владимира Мономаха, потомком его старшего сына Мстислава — князем Ярославом Владимировичем. Поставленный рядом с княжеским Городищем, он был своего рода домовой церковью нескольких поколений русских князей. Обставленный без видимой роскоши, он менее других подвергся ограблению слугами Иоанна. Во время пребывания в Новгороде царь ходил туда молиться. Здесь же он решил явить оставшимся в живых новгородцам зрелище своего «милосердия».

Небольшая одноглавая крестово-купольная церковь Спаса находилась на возвышении, и когда царь со своей свитой поднялся на это возвышение, задуманное им действо выглядело внушительно и торжественно.

Внизу находились трепетавшие в страхе новгородцы. Царь велел привести к нему по «лучшему человеку» от каждой улицы, чтобы сказать им милостивое слово и тем излить на жителей Новгорода своё «милосердие».

Унылые, обессиленные от выпавших на их долю бедствий, горожане не вдруг уразумели смысл пышной, горделивой речи царя:

   — Жители Великого Новгорода, оставшиеся в живых! Молите Господа Бога, Пречистую Его Матерь и всех святых о нашем благочестивом царском державстве, о детях моих благоверных, царевичах Иване и Фёдоре, обо всём нашем христолюбивом воинстве, чтобы Господь Бог даровал нам победу и одоление всех видимых и невидимых врагов.

Стоявший на переднем плане и дрожавший от холода, едва одетый, измождённый новгородец вдруг упал. Царь нахмурился, но продолжал:

   — А судит Бог общему изменнику моему и вашему, владыке Пимену, его злым советникам и единомышленникам: вся эта кровь взыщется на них, изменниках; вы об этом теперь не скорбите, живите в Новгороде благодарно, я вам вместо себя оставлю правителем боярина своего и воеводу, князя Петра Даниловича Пронского.

Никто не посмел поднять упавшего человека. Все ожидали приказаний царя. Вдруг находившийся рядом с царевичем Фёдор кинулся к несчастному и влил в его рот вина из царского кубка, стоявшего тут же на одном из поставцов рядом с другими кубками и чашами, из коих после речи Иоанна должна была пить его свита — за здоровье царя и окончание его «подвига великого». Поэтому все опешили, когда Фёдор поднёс безвестному полумёртвому новгородцу царский кубок. Беспокойство отразилось и на лице царевича. Но общее замешательство длилось не более минуты. Глоток вина вернул новгородцу силы. А царь, обычно не терпящий каких-либо помех себе, на этот раз взглянул на несчастного кротким, милостивым оком и повторил:

   — Ныне не время скорби. Живите благодарно. Ныне не токмо ваш государь, но и холопы милуют вас.

И, обратившись к Фёдору, он добавил:

   — Ты верно угадал движение моего сердца, и за это государь жалует тебя царской чашей!

Так была разыграна Иоанном циничная комедия великодушия и справедливости, достойная самого Сатаны.

...Ограбив Новгород и тем пополнив свою казну, опустошённую праздно-разгульной жизнью в Александровской слободе, Иоанн с тою же целью обогащения казны прямо из Новгорода выехал со своим войском в Псков. Наслышанные о новгородских погромах псковитяне с ужасом ожидали неизбежного бедствия. Но «поход» Иоанна на Псков ограничился грабежом и опустошением города. Массовых казней не было. Современники приписывали это юродивому Николе-Салосу, необычной встрече с ним царя. День был морозный, Никола стоял без шапки, в рубище, в руках держал кусок сырого мяса и протягивал его царю.

   — Бери, царь... Поешь малость...

   — Мясо? Где ты его взял? Ныне пост Великий — грех мясо есть.

   — Или ты, Ивашка, не пил крови христианской в Великий пост? Или в могилках новгородских не лежат люди, порубленные тобой на куски? Бери же и мой кусок мяса.