Однако наказание было милостивым. Старшего Салтыкова, Бориса, сослали в Галич, пригороды которого считались имением Салтыковых, Михаила — в Вологду, а их мать — в Суздальский монастырь.

Но дальнейшие события приняли неожиданный оборот. Царь объявил, что хотя Марья Хлопова и здорова, он на ней всё равно не женится. Филарет понимал, что тут были интриги Марфы, которая в делах семейных была прозорливее и сильнее его. Для начала он обратился с укоризной к сыну. Михаил плакал, но твердил одно и то же:

   — Жениться на Марье Хлоповой не стану.

   — Ты понимаешь ли, сын, что и свои люди, а тем более иноземные станут говорить: «Такова-то у русских честь царская»?

   — Не могу, государь-батюшка, жениться на Хлоповой. Что хочешь делай — не могу.

   — Поверил в затейливые доводы матушки? — осторожно наступал Филарет.

Михаил подавленно молчал.

   — Как пойти против родительской воли? Или я тебе не родитель?

   — Виноват, государь-батюшка. Отпусти мне мою вину. Нет у меня воли прекословить матушке.

   — Грозилась проклятием? — строго спросил Филарет.

В лице Михаила что-то дрогнуло. Филарет сокрушённо опустил голову. Он видел, что сын его устал от злобной суеты Салтыковых, от борьбы за невесту. Его мягкая натура хотела покоя и мира. А покоя не было, и этим Марья Хлопова стала ему немилой.

Филарет понял, что Михаилу надо искать другую невесту. Но с Марфой у него будет разговор особый. Ей лишь спусти — снова оседлает и его и сына.

Неожиданно Марфа сама пришла к нему. Деспоты по натуре обычно отличаются нетерпеливым нравом, а может быть, она не была уверена в своей окончательной победе.

Филарет сидел в своём кабинете и читал письмо из Казанской епархии, когда вошла Марфа.

   — Садись, матушка, — кивнул он.

Отложив в сторону письмо, он добавил:

   — Знаю, зачем пожаловала. Нелегко идти грозой на собственного сына, тем более на царя.

От этого укора Марфа зло прищурила глаза.

   — Это ты навёл грозу на всю державу. В галичских деревнях холопы умирают с голоду, а недоимки тебе плати. Когда это было, чтобы налоги брали даже с сохи? За ведро воды, принесённое с речки, плати, за поваленное дерево — опять же прибавка к пошлине. Зато ярыжкам да целовальникам раздолье.

В злобе своей Марфа всё смешала: и правду, и прямую ложь. Филарет слушал её в немом изумлении, потому напомнил ей, что все решения принимались собором. Так было принято установление нового перечня земель, обременённых налогами. Надо было собрать недоимки и дать укорот чиновникам за злоупотребление властью. Впервые была сделана правильная государственная роспись доходов и расходов. Или Марфе неведомо это? Или она не знает, сколь бедна государственная казна?

   — Дивлюсь тебе, Марфа. Или ты запамятовала, сколь суров был сын твой царь Михаил, когда дело шло о недоимках? И не ты ли сама повелела связать верёвками и кинуть в холодный овин холопа, который не осилил возложенное на его двор тягло? Мне сказывали, что того холопа спасли от смерти бродяги, услышавшие стоны из овина. Так в чём же ты хочешь меня обвинить? Да, я бывал суров, но бывал и милосерден. Спроси о том галицких крестьян... «Зачем я об этом? Словно оправдываюсь перед ней... Ужели она взяла надо мной такую силу?» — мелькнуло в уме Филарета. Марфа тут же поймала его на слове.

   — Вот о ближних наших крестьянах я и хочу спросить тебя. Не ты ли наложил запрет на их обельные[36] грамоты?

   — О каком запрете ты говоришь, Марфа?

   — Вот и выходит, что не у меня, а у тебя короткая память...

Он терпеливо молчал, зная её манеру «тянуть душу».

   — Да, ты наложил запрет на обельную грамоту для семьи домнинского старосты Ивана Сусанина.

Филарет изумлённо слушал.

   — Ну, что молчишь? Теперь моя очередь сказать: «Дивлюсь тебе, Филарет». Или ты запамятовал, что Иван Сусанин жизнь положил, чтобы отвести ворогов от Ипатьевского монастыря, где укрывалась я с Михаилом?

Так изматывать душу ложными словесами могла только Марфа.

   — То дело давнее, и меня на Москве не было. Что же ты сама не порадела семье домнинского старосты? Мне ведомо, что она обращалась к тебе, уповая на твоё доброе сердце.

Марфа несколько смутилась. Укоряя его, она не знала, что ему известно о хлопотах семьи Сусанина. Филарет понял, что она попала впросак, и решил наступать дальше.

   — Или ты не дала обельную грамоту крестьянам Тарутиным после поставления сына на царство за то, что они в дни твоей ссылки были добры к тебе? Или это больше заслуги Сусанина перед отчизной? Тарутины ничем не жертвовали, а Сусанин отдал свою жизнь за нашего сына... И ещё спрошу тебя: разве тебе неведомо, что зять Сусанина, Собинин, обратился с просьбой о выдаче ему обельной грамоты вдругорядь — после моего возвращения из плена?

Марфа некоторое время молчала. Ей было неприятно, что Филарет как бы принизил её, упрекнув за самоличное решение поставить Тарутиных выше Сусанина. Но она скоро нашлась:

   — Так Тарутины живут одной семьёй, у Сусанина же сын помер, а дочь — отрезанный ломоть.

   — Не о том говоришь, Марфа. Заслуга Сусанина перед державой столь велика, что имя его прославится в веках. А про Тарутиных никто и ведать не будет. Вот почему я дал зятю и дочери Сусанина обельную грамоту.

   — То не ты дал, а царь.

   — У тебя, Марфа, память стала слабеть. Ты сегодня не помнишь, что говорила вчера. Так вот: грамоту семье Сусанина царь дал по моему слову. Да, по моему слову. Ты же молчала. И ещё должен сказать тебе, ибо мы с тобой об этом ни разу не толковали: без меня ты теснила достойных людей отечества. Ты князя-героя Дмитрия Пожарского принизила перед своими племянниками, которые ничего не сделали для страны. О дочери Сусанина сама поведала, что она отрезанный ломоть. Ужели не понимаешь, что внимание к его дочери — это память о её незабвенном отце? И это ещё не всё. Умолчу ли? Ты едва не погубила невинно человека: поддержала происки каверзников против архимандрита Троице-Сергиевой лавры Дионисия.

   — Дионисия?! — в гневном изумлении воскликнула Марфа.

Филарет видел, что она не то испугалась, не то встревожилась.

   — И об этом у нас с тобой ещё будет беседа.

   — Супостат! Кровопийца!..

Губы её побелели от злобы. Она задыхалась. Филарет изумлённо поднялся и позвонил в колокольчик. Явился прислуживший ему келейник.

   — Позовите матушку Александру и проводите игуменью до колымаги. Да велите подать ей в сенях вишнёвого кваса.

Оставшись один, Филарет сжал голову руками, словно старался заглушить звучавшие в ушах грубые слова. До такого дерзкого исступления Марфа ещё ни разу не доходила. Он понимал, что дело тут не только в его спорных словах. Прорвалась ещё и злоба на него за то, что сослал её племянников и лишил их вотчин. Однако сын её Михаил тоже был твёрд в своём решении, и многие говорили, что суд был милостивым. Боярин Шереметев так и сказал: «Иван Грозный за такие дела головы рубил».

Припоминая беседу с Марфой, Филарет отметил про себя, что «последней каплей» для неё стало упоминание имени Дионисия. Дело было прошлое, и суд снял с него всякую вину. Марфа же продолжала твердить о его вине, ссылаясь на то, что он якобы и сам покаялся.

Но он, патриарх, не слышал, чтобы Дионисий каялся. К тому же опыт научил его разбираться в тонкостях человеческого поведения. Не всякий кается, кто виноват, и не всяк виноват, кто кается. Дионисий явно не виноват, но Марфа и слышать об этом не хочет, твердит своё. То и дело приступает к сыну Михаилу, сеет смуту в его душе: мол, Дионисий самовольно вычеркнул из молитвы слово «и огнём».

Подстрекаемый Марфой, Филарет обратился за разъяснениями к иерусалимскому патриарху Феофану: «Есть ли в ваших греческих книгах прибавление «и огнём»? Феофан отвечал: «Нет. И у нас тому быть непригоже. Добро бы тебе, брату нашему, о том порадеть и исправить, чтоб этому огню в прилоге и у вас не было».