Поэтому он не удивился, когда на другой день увидел входившего к нему князя Воротынского. После смерти в минувшем году князя Фёдора Мстиславского первым, именным представителем бояр стал Воротынский.

На князе Иване Михайловиче был богатый боярский охабень, держался он важно, но всё выдавало в нём угасающие силы: потухший взор слезящихся глаз, тонкогубый ввалившийся рот. Рука, опиравшаяся на посох, дрожала. «Тебе не делами бы заниматься, а собороваться пора», — подумал Филарет, но тут же усовестился своего холодного приговора. Ему и горько было, что старинные роды уже были неспособны играть в жизни деятельную роль. Их славные дни были позади.

Филарету припомнились дела князя Ивана на литовской границе. С каким достоинством держался он, когда приехал туда уполномоченным послом! Филарет, находившийся в то время в соседнем стане, слышал, как паны негодовали на слова князя Ивана о «неправдах польского короля». Поносил князь и своих бояр-изменников. Возмущался Михаилом Салтыковым, который «мимо своего дворишка» прихватил чужую усадьбу, а именно Ивана Годунова, и изменником Федькой Андроновым, посягнувшим на двор благовещенского протопопа. Воля такая дана была им поляками.

Вспомнились Филарету и мудрые слова, какими обличал князь Воротынский злой позор поляков: от вас-де большая смута, а бесчестите вы нас тем, что поставили над нами худых людишек да воров. Этого прежде на Руси ни при каких опалах не бывало. И с горечью думал Филарет, что и ныне на Руси, по польскому обычаю, за худыми норовят идти худшие: подобные братьям Салтыковым, ловкие и бессовестные, дерзкие и неразборчивые в средствах. Они брали такие взятки, за которые прежде сурово карали.

Все эти мысли и соображения заставили Филарета отказаться от подозрения, что князь Иван пришёл посланцем от Марфы. Он помог боярину скинуть охабень, довёл его до кресла.

   — Сказывай, князь Иван Михайлович, что за думка привела тебя ко мне?

   — Думка аль сомнение, а всё же не даёт мне покоя.

   — Ты не о братьях ли Салтыковых пришёл со мной говорить? — на всякий случай спросил Филарет.

   — Нет, не о них. Но коли помянул своих племянников, скажу: люди они для державы опасные, и мой совет тебе: не дозволяй им в силу войти.

Филарет ответил:

   — Думки наши с тобой одинаковые, князь Иван Михайлович. В наше время в делах государских крепость надобна.

   — Вижу, патриарх, как ты о державе заботишься. Однако и тебе совет нужен, как далее государить. Как думаешь, что на нас близится?

   — Войны с Польшей не миновать. С полуденной стороны и турки могут урон учинить, и хан, и татары. А казна пустая.

Филарет многозначительно смолк.

   — Ведаю: ты затеял военную реформу, да полумерами тут не обойтись. Кого думаешь над войском поставить?

   — Князя Дмитрия Черкасского и князя Бориса Лыкова.

Воротынский покачал головой. Это были ближники Филарета и его любимцы. Да не такие головы нужны были, чтобы с бедой справиться. Но как сказать об этом Филарету? И всё же князь решился:

   — Князья Черкасский да Лыков всё больше меж собою воюют вместо того, чтобы думать, как против ворога стоять.

Князь Иван долго излагал Филарету свои соображения о реформах, какие надлежало провести в государстве. Филарет слушал, посмеиваясь про себя. Ужели бородатые мужи взялись за ум? Вот и француза, хоть и незнатного, но досужего в политике, поместил боярин на своём подворье и речь повёл непривычную, начал со слов француза хвалить Ришелье. Видимо, знал, о чём было говорено в Боярской думе.

   — Ты, князь Иван, пошто ныне на заседании не был?

   — Али не сказывали тебе? Болезнь да старость так скрутили, что и не чаял больше спасти живот свой. Молитвами токмо и остался жив. Тяжко было на душе, и мрак застилал очи, а губы шептали: «Господи, не дай мне скончаться, даруй мне жизнь». Припомнил, как Езекия был болен и принял причастие перед смертью, однако же дано было ему ещё пятнадцать лет жития...

   — Чаял и ты, что Господь услышал твои молитвы.

   — Думаю ещё пожить с вами некоторое время.

   — Дай-то Бог! Руси нужны такие мужи, как ты...

Помолчав немного, Филарет спросил:

   — О французе том что думаешь? Верные ли вести привёз он о Ришелье?

   — Приведу его к тебе, коли хочешь. Человек он досужий. О жизни в Московии також много наслышан. Сказывал мне, будто ты и обличьем и твёрдым характером с тем кардиналом схож и дороги ваши одинаково крутизну набирают. Дивное совпадение: Ришелье, как и ты, имеет духовный сан и, почитай, одновременно с тобой утвердился первым лицом на государской службе. Ныне он входит в регентский совет и ведомо, что скоро войдёт в совет королевский.

Филарет с некоторым удивлением посмотрел на князя Воротынского. Ему ещё никто не говорил с такой откровенностью, что он был первым лицом на государской службе. Принято было считать, что с первых лет поставления в патриархи он в совете у сына-царя.

Воротынский, казалось, понял, о чём подумал патриарх.

   — Герцог Ришелье, — заметил он, — на многие годы вперёд определил судьбу и величие Франции.

Наступило многозначительное молчание.

   — Что же говорят о короле? Не умаляется ли его роль при всемогущем кардинале?

Филарет помнил слова французского посла о том, что министр Ришелье считает своей первой целью величие короля, а второй — могущество королевства.

   — Посол Франции полагает, что в стране всё вершится одной волей кардинала, но величие Людовика Тринадцатого и его роль в судьбе государства не умаляются, — произнёс Филарет.

   — Жизнь научила уму-разуму не только нас грешных, но и французов. Я помню, как «крепила» у нас державу Семибоярщина. Брат твой Иван Никитич тоже заседал в Семибоярской думе и, чай, рассказывал тебе о наших делах...

   — Ты к чему это о Семибоярщине вспомнил? Ныне Салтыковы её тоже поминают.

   — Сам ведаешь, отчего эта Семибоярщина так люба твоим родичам. Твёрдая рука им не по нраву.

   — И как думаешь, отчего?

   — Знаешь поговорку: «Все хотят порядка, да разума нехватка»?

Воротынский погладил бороду, улыбнулся.

   — На тебя, патриарх, ныне вся надёжа. Твоё доброделание — на многие годы... Ну а коли кто супротивничает, так ведь недаром говорится: «Глупый осудит, а умный рассудит».

Филарету хотелось поговорить о Салтыковых, о том, что не одни лишь они перечат ему, но он чувствовал, что князь Иван деликатно уклоняется от этого разговора, и потому спросил только:

   — Как думаешь, князь Иван, на кого ныне полагаться?

   — Ищи верных людей. Ришелье поступает мудро, ибо укрепляет положение дворян, выдвигает новых.

   — В иностранных державах привыкли к порядку. У нас как заставишь служить державе добром?

   — А во Франции, мыслишь, просто? Герцог умно придумал, он продаёт почётные должности. Чуешь расчёт? Люди не станут разрушать порядок, в который они вложили деньги.

   — Оно, конечно, мудро придумано с продажей мест. И деньги в казну потекут, — согласился Филарет. — Да какие должности способны занимать наши бояре и дворяне? К какой службе они годны?

   — Подумай, как открыть школы, либо за границу людей посылай на выучку.

   — Подумать-то я подумал, но кто скажет — где взять деньги?

   — Во все времена казна богатела народным достоянием да трудами праведными.

   — Народ поначалу нужно вывести из нищенства. Во Франции не было такой смуты.

   — Созови дворян. Послушай, что скажут.

   — Что скажут — заранее ведомо. Крестьяне в бегах, а те, что остались в поместьях, отвыкли крестьянствовать.

   — Земли на Руси обширные — создай иностранную колонию.

   — Да будет ли толк? Иноземцам свой карман дороже.

   — Зато русичи за ум возьмутся.

Долго ещё толковали Филарет с князем, и немало было предусмотрено ими для укрепления государства и монархии. Речь шла о создании новой государственной системы. Оба понимали, что на это потребуются многие годы.