И вот здесь, на краю кровати, пока она набиралась сил, чтобы отправится в тяжелый и полный опасностей путь до собственной комнаты, я ее поцеловал. Это получилось само собой, как-то очень просто и легко. И она ответила на мой поцелуй! Это было потрясающе, великолепно, волшебно! Никогда, ни с кем я не испытывал ничего подобного. Если хотите знать, вся моя жизнь разделилась на две части — до этого поцелуя и после него. Потом…
— Эни, ты прекрасно понял мой вопрос, — оборвала Сонечка мои воспоминания. — Так трудно ответить, не дурачась?
Взгляд ее стал жестким, и от этого взгляда вернулась отступившая было головная похмельная боль.
— Да спала ты тут просто, — сказал я, массируя висок. — Не было ничего, если ты об этом. Почти ничего. Поцеловались, обнялись и заснули вместе.
— Почему? — удивилась она.
Удивиться у нее получилось очень искренне. Действительно, не понимает. И это плохо, очень плохо. Да, вчера я мог воспользоваться ее настроением, тем, что она на какой-то момент решила уступить моему напору и отдать себя на волю течения — будь что будет. Мог. Но кем бы я тогда стал?
Я покачал головой и потянулся за кувшином.
— Мы оба были слишком пьяны, — произнес я и задумался на секунду — может лучше соврать? — И я решил, что не хочу вот так.
В кувшине еще оставалось целительной жидкости на три глотка, и я эти три глотка сделал. Мне сразу полегчало.
— А ты не подумал, что иного шанса у тебя может и не быть? — поинтересовалась Сонечка тихо, внимательно следя за мной из-под сдвинутых бровей.
Я пожал плечами.
— Ну и дурак, — сказала она, четко выговаривая слова. — Второго шанса у тебя не будет. Решил он… решительный какой.
В ее голосе много всего было понамешано: обида, насмешка, жалость, презрение, благодарность, злость, облегчение, сочувствие. В целом — ничего хорошего для меня.
— Кто тебе вообще дал право за меня решать?
Я снова пожал плечами. Наверное, стоило сказать ей, что от нее мне нужна была не ночь пьяной любви, о которой она даже воспоминаний на утро не сохранит, а много, много больше. Все. И не на тень меньше. Но сказал я другое:
— А что было делать? Ты спала и сама за себя решить не могла.
Мои слова рассмешили ее. А потом она вдруг в одно движение оказалась рядом со мной и поцеловала в губы. Жадно, требовательно, напористо. Я ответил на поцелуй, обнял ее, прижал к себе. Но она тут же выскользнула из моих объятий и влепила мне пощечину. От души, от плеча — в пустой голове зазвенело. А потом похватала свои вещи, в беспорядке разбросанные на полу, и, прежде чем покинуть мою комнату, бросила:
— Дурак!
Я долго пялился в закрывшуюся дверь, потирая горящую от пощечины щеку.
— Дурак, — согласился я, падая ничком на кровать.
Меня разобрал смех, я долго хохотал в голос, до всхлипов, до судорожного глотания воздуха. Хотя мне было совсем не смешно. Что поделаешь — дурак.
Глава VIII
1
В этот раз холодно мне не было — то ли близость Огнии согревала, то ли тепло от костра, то ли выпитый лекарственный отвар. Мне что-то снилось, что-то неясное, из той породы снов, какие напрочь забываешь после пробуждения. Кажется, я видела Квени — повзрослевшего, вытянувшегося, возмужавшего. Увы, сколько я после ни старалась, подробностей этого сна я припомнить не смогла. В любом случае, проснулась я поздновато — солнце уже было довольно высоко, и, если честно, то не сама проснулась, а Огния меня растолкала — завтракать.
Чувствовала я себя на удивление хорошо: горло не болело, нос, хоть и был слегка заложен, но не до такой степени, как вчера, жара не было, и даже боль в ногах не ощущалась.
— И выглядишь ты гораздо лучше, — сказала Огния, выкладывая передо мной на листе кувшинки запеченного на углях крупного карпа и выставляя в чаше дымящийся отвар из ягод шиповника. — Но, все равно, сегодня не пойдем никуда. Отдыхаем сегодня. Будешь меня учить читать по-вашему.
Говорила она теперь, мешая ледово-эльфийские слова с сурано-ицкаронскими, а иногда и вовсе соединяя в одном слове корни обоих языков. Звучало это забавно, особенно с учетом того, что словообразование и грамматику Огния все-таки использовала ицкаронские, ставя, к примеру, эльфийское слово в падеж, которого в ледово-эльфийском нет[77]. Но, надо отдать ей должное, ледово-эльфийских слов в ее речи было не так уж и много — четверть, не более того. Однако! У девочки память — жрец Библиотекаря позавидует. И когда я ее только успела стольким словам выучить? Неужели вчера днем, пока мы шли?
— Хорошо, — покорно сказала я, хотя и чувствовала в себе силы выступить в путь сразу после завтрака и идти весь день. — Сейчас съем эту прекрасную рыбину, выпью чаю, и начнем. Кстати, а откуда ты эту чашу взяла? Раньше ее у нас не было. Где-то рядом человеческое жилье есть, и ты там побывала?
— Почти, — ответила Огния, одобрительно наблюдая, как я угощаюсь завтраком. — Только не подумай, пожалуйста, что я ее украла. Ничего подобного! Ее, наверное, выбросили, а я ее нашла. В кустах, рядом с лестницей.
— Какой лестницей? — спросила я, взяв чашу в руки и осматривая ее.
Ночью мне и дела не было до того, из чего я пью, но теперь-то я видела, что чаша эта отлита из бронзы, которая сделалась почти черной от времени, и что на ней вырезан лут — иероглифическая письменность, имевшая широкое хождение четыре тысячи лет назад в краях куда как более южных. Впрочем, лут до сих пор используется лутомскими жрецами в ритуальных надписях. К слову сказать, надпись на чаше я легко прочла[78] — это было восхваление Чисму — лутомскому аналогу нашего Недоперепила[79].
— Э… нет, не лестницей, — поправилась Огния. — Как это правильно сказать? Пирамидой, как лестница… лестничной пирамидой… мммм…
— Ступенчатой пирамидой, — догадалась я.
— О, точно! Я, когда травы для тебя собирала, наткнулась на нее — на ступенчатую пирамиду. Она высокая была. Я на нее лезть не стала — зачем? А чаша у подножья нашлась. В траве лежала, рядом с кустиком женьшеня, который мне нужен был. Я подумала, что она пригодится, чтобы отвар сделать. Пить-то удобнее, чем травы, корешки и ягоды жевать. А что? Не надо было ее брать?
— Пирамида? — я не верила своим ушам. — Здесь, почти на побережье океана? Да еще и ступенчатая?
Лутомию часто называют страной пирамид, хотя вопреки распространенному мнению, пирамид здесь не так уж и много: всего шестнадцать, и из них лишь две ступенчатые. Все они страшно древние — девять тысяч лет! Для какой цели древние лутомцы их строили, не вполне понятно — в разное время их приспосабливали то под дворцы, то под храмы, то в качестве амбаров для зерна использовали. Конечно же, они служили (а некоторые и поныне в этом качестве служат) и как усыпальницы для наиболее выдающихся лутомских правителей — Томов. Но все они находились довольно далеко от того места, где мы сейчас были — на юге, под Мимфисом, в Долине Томов. На побережье их нет. Считается, что нет. Считалось. До прошлой ночи, когда одна лисица-кицунэ, разыскивая лечебные травы для своей захворавшей спутницы, наткнулась на одну из них.
От возбуждения я подскочила на ноги и принялась ходить туда-сюда; Огния поднялась вслед за мной и поймала меня за локоть.
— Лара, с тобой все в порядке? — спросила она, настороженно заглядывая мне в глаза. — Ну пирамида, да… Кричать-то на весь лес зачем?
— Ты не понимаешь, — ответила я, хватая ее за плечи. — Это же не может быть! Их здесь не строили никогда. На две сотни километров ни одного крупного поселения, кому бы тут их строить? Здесь и камня для строительства подходящего нет. Не может быть тут пирамиды! Тем более ступенчатой!
— Ну, тогда ее и не было там, где я ее видела, — покорно согласилась Огния. — Не было. Женьшень был, чаша была, а пирамиды не было. Показалось мне. Ты не волнуйся только. Вредно тебе волноваться. Думаешь, вылечилась? Надо спокойнее, без резких движений. Ладно?
