Некоторые хутора стояли, словно скалы, в бушующем море скабрезных покаянных признаний, и их хозяев не волновали крики тех бедолаг, которые хотели уподобить Бога себе. На плодородной возвышенности, к северу от поселка, располагался хутор крестьянина Винье{255}. Винье был большим и сильным. Говорил вообще мало. Но смеялся над угарными радениями в молитвенном доме. Браконьер Коре тоже над ними смеялся. Коре продавал Олафу Ларвигу, единственному здесь представителю горной полиции{256}, куски оленины, выдавая их за говядину. Так он платил дань за свои преступления, известные каждому. Он тоже владел маленьким хутором, в шести километрах над долиной… Долина Уррланд, которая тянется между скальными стенами на семь километров и в некоторых местах достигает семисот метров в ширину, заполнена галькой. Миллиардами круглых камней самых разных размеров. Ванген тоже стоит на возвышении из рыхлых обломочных пород и гальки. Даже кладбище, сожравшее такое количество мертвецов, все еще бедно гумусом. А ведь люди гниют там вот уже восемь столетий… Пахотные участки здесь приходится создавать. Этому учат бедность и голод. Над решением этой задачи люди бьются уже два или даже четыре тысячелетия. Род за родом гибнет в трудах, превышающих человеческие силы. Государство продемонстрировало свое участие. Самых усердных крестьян оно награждает серебряным кубком. Сердце разрывается, когда видишь этот рабский труд. Ведь это самое настоящее рабство: выковыривать камни и обломки скал из-под тонкого слоя поросшего вереском грунта; долина представляет собой высохшее русло реки — и земля здесь сплошь состоит из камней ледникового периода. В долине было два человека, которые взвалили на себя этот губительный труд, на всю жизнь. Что равносильно приговору к пожизненным каторжным работам… Я, собственно, не знаю, с чего начинается такое призвание, не знаю и кому принадлежит бесплодная земля, прежде чем ее начинают освобождать от камней… По земле бродят овцы и питаются растущей на ней скудной растительностью. Потом кто-то решает построить здесь дом, и становится очевидно, что с такой работой связаны большие надежды. Рядом можно добывать красивые каменные глыбы. Сперва строят подвал и фундамент: со стенами метровой толщины. Потом, из бревен, — жилые помещения. И в них поселяется нужда. Крышу равномерно покрывают толстыми сланцевыми плитами, как здесь принято. (Более старые дома довольствуются крышей из березовой коры и дерна{257}; а представительские здания — церковь, отель, лавка Олафа Эйде и особняк старого ленсмана, сюда же можно причислить и несколько старых амбаров зажиточных крестьян, — крыты неодинаковыми, большими и тяжелыми кусками сланца. Когда видишь такое, хочется заплакать: настолько красиво выражает себя здесь расточительство.) Облицовку стен досками хозяева откладывают на позднейшее, лучшее время… Но и через десять, двадцать, тридцать лет ветер понемногу выдергивает из щелей между бревнами паклю и мох — лучшее время не наступило, оно никогда не наступит…
Начинается главная работа. Я сам наблюдал, как люди сажают на галечном поле фруктовые деревья. Может, эти люди следуют рекомендации государства или одной из его комиссий. В горных долинах действительно созревают хорошие фрукты, необычайно вкусные… Следующая цель — картофельное поле. Тут-то и заявляет о себе нужда. Человек владеет двумя, тремя, четырьмя козами. Летом он вместе с сотнями других таких же владельцев отправляется на сетер{258}, чтобы козы паслись там. Корм на зиму нужно запасать. Человек владеет правом на использование маленького горного участка. Там, на наклонном, изборожденном трещинами выгоне, он заготавливает немного сена. По натянутой проволоке спускает этот груз с горы, в долину. Так же спускаются и вязанки хвороста — паря в воздухе, к самым домам… Заготовленного сена для прожорливых коз не хватает. Приходится собирать еще и другой урожай — листья деревьев. Самое распространенное дерево в норвежских горах — береза. Их-то и калечат крестьяне. Весной, как только полностью разворачиваются молодые листочки — а цвет первых побегов, самый юный цвет едва развернувшихся листьев здесь красный, ярко-красный, — крестьяне, размахивая подобием мачете, обрубают тонкие ветки. Деревья оказываются лишенными всей листвы. Своими ужасными ранами и культями эти калеки вопиют к небесам. В горах часто попадаются рощи, которые — в разгар весны — стоят как сообщество мертвецов… Хуже: как оцепенелые жертвы, с которых содрали кожу, но которые еще живы. — Рассказывают, что древние германцы будто бы карали преступление против деревьев потрошением: извлечением у виновного кишечника. Это преступление бедняков поистине ужасно, и потому так неизгладимо запечатлелось в предании. Старый ленсман неоднократно говорил: всех коз следовало бы задушить. Он не говорил: бедняков следовало бы задушить… Деревья не могут выдержать, чтобы с ними так обращались каждую весну. Им нужно давать передышку на сколько-то лет. Я не знаю, на сколько именно, но местные эксплуататоры давно это просчитали. Я только знаю, что деревья становятся жертвами такого преступления много раз, прежде чем умирают, срубленные топором. И что их внешний облик меняется под воздействием вновь и вновь повторяющихся мучений. Как руки, как парализованные человеческие руки — изувеченные, покрытые ужасными желваками, — торчат из ствола обкромсанные ветки. Листья же подвергаются просушке. Они и зимой сохраняют зеленый цвет. И козьи глотки от удовольствия наполняются пеной. А из заднего прохода эти животные выталкивают маленькие, почти черные катышки. И козье вымя дает жирное молоко…
Рабов земли здесь называют steinrytter{259}. Это слово не поддается точному переводу. Rydde, rytte, ryttja — значит устранять, ломать, выкорчевывать, убирать, превращать в руины. Слово имеет, среди прочих, и негативный оттенок. Человек работает. Он одалживает у соседа лошадь или уже владеет лошадью. Как только он начинает ковырять землю, обнаруживается проклятие, нависшее лично над ним проклятие: огромное количество камней. Он работает руками: собирает камни. Он работает ломом, налегая на него изо всех сил. Его мужество безгранично. Я думаю, внутренне он уже принес бессмысленную клятву. Или дело обстоит совсем просто: у него вообще нет других мыслей, кроме этой единственной — что нужно делать свою работу. Вокруг дома вырастают стены и валы из камня. Я видел и такое: целые поля, на несколько метров в высоту заваленные камнями, рядом с жалкими участками, которые постепенно начинают приносить картофель и немного ячменя. Результат труда всей жизни одного человека… Сила мышц его тщедушного тела поразительна. Тяжелые камни — в совокупности много центнеров — он не нагружает на телегу или сани и не передвигает на другое место с помощью лома: он их носит на руках, как овцу или теленка… У таких людей нет никакой веры. Им на это не хватает времени. Им ни на что не хватает времени. Их душа удовлетворяется самым малым. Они лишены мудрости пастухов, нищих, юродивых — как и жизненного опыта настоящих крестьян. Они никогда не задерживали взгляд на горах, грозно нависших над долиной. Дух здешних водопадов… — они не слышали его зова. Туманы, которые что-то шепчут бессмертному существу, приникая к каменному лику, изборожденному миллионами рунических знаков, само это паническое несокрушимое бытие… — они ему не внемлют. Такие люди расходуют свои чувства в невероятно короткий срок. Я, собственно, ничего про них и не знаю: они давно разучились разговаривать. В их комнатах обычно висит — напечатанное на бумаге, под стеклом, в черно-золотой рамочке — изображение норвежского флага; и через красные поля проходит разорванная строка Бьёрнсона: JA, VIELSKER DETTE LANDET[3]. Но сами они уже лет десять как не перечитывали эту надпись. У каждого из них есть жена; но мало у кого бывает много детей. И не то чтобы они намеренно ограничивали рождаемость… Их выматывают камни. Им самим ничего не остается. Они не доживают до преклонного возраста. Однако старческие недуги в какой-то момент набрасываются на них с дикой яростью, с волчьим оскалом. Внезапно из них будто вынимают смысловой стержень их бытия: и тогда мышцы становятся обмякшими, а стенки кровеносных сосудов — хрупкими. С таким человеком, считай, уже покончено.
