Итак, поля приходится создавать. Но бывают и избранники, которым земля достается даром. Винье из всех крестьян оказался самым везучим. Винье взялся распахивать священный участок Вангена. — Рассказывают, что когда-то в ста метрах над поселком стояла церковь. И это будто бы была мачтовая церковь, деревянная^{260}. Холм к юго-востоку от поселка до сих пор называют Ryttjakjyrkabakkaj (не ручаюсь за правильность написания, но значит это Холм разрушенной церкви). Только там, с юго-восточной стороны, отроги гор поднимаются плавно, сперва до высоты в семьсот или восемьсот метров. Потом стремящаяся вверх линия прерывается. И на этой верхней площадке растет сосновый лес, единственный в ближайшей округе. Дальше к северо-востоку — из фьорда, промеряя его на всю глубину, — круто вздымается фронтон горы Блоскавл, которая овевает своим дыханием лес, расположенный на тысячу метров ниже ее вершины. Эта гора кажется воплощением непостижимой печали. Частью далекой звезды. — Я очень часто бывал на Холме разрушенной церкви. Ландшафт там имеет ни с чем не сравнимую структуру. Вековые березы, которых не касался нож, обрамляют луг, заросший дикими травами. Это маленькое плато многократно пересекают гранитные стены, сложенные из необработанных камней. К Вангену плато обрывается почти отвесно, с восточной стороны оно незаметно переходит в обширное поле руин, заполненное гигантскими гранитными блоками. Между этими камнями, передвигать которые под силу только каким-нибудь духам, образовались сотни маленьких пещер. Самое простое объяснение — что здесь сражались между собой тролли; или — что тролли сотворили такое, впав в гнев. При желании человек мог бы здесь исчезнуть, существовать незаметно, и его никто бы не нашел — разве что по запаху, уже после смерти.

Я попытался разыскать место, где когда-то стояла церковь. От нее мало что осталось. Пять или шесть красиво обработанных каменных квадров. Они опровергали предание. Здесь наверняка стояло каменное здание. Может быть, храм, который потом снесли… А первые христиане еще и осквернили священный участок, построив на нем свою церковь — дощатую будку. Настоящее — всего лишь повторение уже бывшего. — Итак, Винье распахал это место, потому что оно принадлежало ему. Я как-то наведался сюда, когда он собирал первый уродившийся картофель. С каждым новым растением, которое он выкапывал, лопата выбрасывала наверх человеческие кости. Нижние челюсти людей, черепные крышки, тазобедренные кости… Для меня непостижимо, как эти останки могли оказаться так близко к поверхности. Костей было настолько много — тысячи и тысячи, — что людей, скорее всего, здесь хоронили слоями, и останки их перемешивались. Гумус и состоял преимущественно из костей. Я почувствовал боль, которую не молу выразить словами. Место осквернено. Более того: оно теперь проникнуто жутью. Ни одна кость не осталась неповрежденной. Если каждый отдельный покойник, превратившись сперва в жижу, потом стал частью питательных картофельных клубней, то все вместе здешние мертвецы образовали одно существо, одну силу — стали духом-обвинителем, союзником гранитной многовековой мудрости гор… Этот шепот под ногами, когда ты в тихую ночь шагаешь один по дороге… Это бессловесное громыхание в тумане, неделями грозящее хуторам… Именно в такие недели умирают люди, если они ослабли и больше не в силах противиться судьбе…

Я подобрал несколько крупных фрагментов черепов и женский таз с овальным отверстием, через которое, вероятно, рождались дети. С тех пор прошло не меньше восьмисот лет. Я посмотрел на зубы этих стариков. Зубы были пожелтевшими, сильно сточенными. Я отнес охапку таких останков в одну из пещер, заложил вход камнем. Мне просто показалось, что я обязан что-то предпринять…

Я сказал Элленду:

— Пожалуйста, не покупайте картошку у Винье.

— Не буду, — ответил он, — ее и в нашем саду достаточно.

Я сразу вспомнил, как в третьем саду, в так называемом парке, какой-то человек погонял лошадь, запряженную в плуг, а парень, который зимой колол для нас дрова — его звали Кристи, — в тот же момент переходил дорогу, неся в двух ведрах человеческое дерьмо, перемешанное с хлорированной известью. — Отчужденный от природы человек испытывает сильнейшее отвращение к человеческому дерьму. Я вырос в городе, и факт убиения растений и животных для меня всегда маскировался белой скатертью и свернутыми салфетками, скрепленными кольцом из слоновой кости, ароматом пряностей, духом свежеиспеченного хлеба, красивыми цветовыми оттенками и благоуханием золотистого вина. Подлинный смысл пищеварения я понял очень поздно. — Я заставил себя есть картошку Элленда с удовольствием. Она действительно была гораздо вкуснее, чем картофель, выращенный на искусственных удобрениях, который тоже время от времени попадал к нам на стол.

Мертвых следовало бы хоронить на такой глубине, чтобы лемех плуга не выбрасывал на поверхность их кости. Ведь это бесстыдство! Когда наконец умолкнут крики о нехватке пахотных земель? Неужели нет никакого средства против плодовитости людей, которые опустошают землю, истребляют животных и обеспечивают государствам могущество, приводящее в итоге к кровавым бойням? Бессмысленно читать представителям власти проповеди о страданиях бедняков. Кто богат, обычно утешается тем, что такая правда-де в любом случае не приведет ни к чему хорошему.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

В Вангене попадались и люди с неприятным характером. Портной, например, — я имею в виду Укома Брекке — жил в месте, о котором легко было предположить, что его вообще не существует. Тот, кто прошел бы между ветхими домишками, теснящимися на самом краю площади, у реки, и решил бы, что теперь дома Вангена закончились, что здесь вступают в свои права река, заполненная галькой речная долина и фьорд (в этом месте его берега тоже плоские и сплошь засыпаны обломками камней, принесенных сюда рекой и тающими глетчерами), обнаружил бы на песчаниковом возвышении маленький, выкрашенный красной краской однокомнатный дом. Там-то и жил портной. Он побывал в Америке. Он будто бы однажды сшил брюки для миллионера Вандербильта. Материю и выкройку, как он рассказывал, привезли из Англии; но он, Уком Брекке, удостоился чести сшивать куски ткани. — Что ж, может, он и пришил этому миллионеру пуговицу на ширинку. Думаю, даже у чрезвычайно богатых людей порой отрывается пуговица. — Брекке говорил по-английски, и именно по этой причине дочь английского посланника выбрала его в качестве «рабочей лошадки» — помощника на рыбалке. Он должен был вытаскивать из реки, с помощью крюка или сетки, уже попавшихся на удочку форелей и лососей, убивать их и относить домой. Он также помогал этой крупной девице раздеваться. (Ей исполнилось шестнадцать, она была очень упитанной и ростом под два метра.) Он стягивал с ее ног сапоги, толстые шерстяные чулки и достающие до бедер резиновые штанишки. Иногда это случалось чуть ли не публично: на обочине дороги. В зимние месяцы Брекке шил для мужчин из Вангена, желающих воспользоваться его искусством, плохо сидящие костюмы или пиджаки. (До изготовления коротких крестьянских штанов, с которыми носят шерстяные чулки и пестрые подвязки, он не снисходил.) Он постоянно жевал пряную гвоздику и сплевывал бурую слюну. Он не имел жены. Он кастрировал всех котов, до которых ему удавалось добраться^{261}.

Ларс Ол был не лучше, чем портной. Но не такой коварный и амбициозный. Он не требовал для своих сомнительных делишек признания. И потому на него злились как-то вполсилы, даже когда он давал повод для полноценной злобы. Вероятно, он тоже был жестоким, а уж грубым наверняка. Чувства отвращения, похоже, он не знал. Этот изъян, который, быть может, встречается чаще, чем мы его замечаем, повергает меня в ужас. Думаю, упрека в высокомерии я не заслуживаю. Я в значительной мере преодолел свое врожденное отвращение к элементарной грязи, навозу и мертвым внутренностям. Я могу переносить некоторые плохие запахи, не испытывая позывов к рвоте. Я даже могу — что прежде для меня было немыслимо — есть капусту, на листьях которой вели свое существование гусеницы. Я никогда не воспринимал половые органы как что-то безнравственное, отмеченное печатью зла — какими мне порой представлялись органы пищеварения. Вот гусеница, умеющая лишь жрать… — от нее я с омерзением отворачивался. Что уж говорить о человеке, у которого нет внутреннего мерила для чистого и грязного, который не предпочитает растущий кристалл гниющей плоти. И не потому, что культивирует в себе смирение или мудрость, что хочет принять тварный мир во всех его проявлениях, вовсе нет: просто он не привык проводить различия. У него не возникает ощущения, что он стоит перед выбором.