Я имел очень несовершенное представление о делах, которые вершатся в тени; и приукрашивал образы тех несчастных, которые приносят себя и других на алтарь анархии. Мои взгляды были безосновательными, не закаленными жесткой действительностью. Мне попросту доставляло удовольствие верить в существование романтических мошенников. А все отвратное в них, что так легко обнаружить, вновь и вновь ускользало от моего внимания. Я хотел попасть в бордель, хотел, чтобы Тутайн отвел меня туда. Но он отказался. Отказался настолько решительно, что я почувствовал страх. Он поклялся, что и сам никогда больше — даже один, даже будучи пьяным — не переступит порог такого заведения, не войдет в дверь с бамбуковой занавеской. Уж лучше он сотни раз будет… — он выразился грубее, чем Диоген^{65}. И отругал меня за то, что я требую такой подлой услуги — чтобы он мне помог запачкаться. Мое желание, видимо, не было слишком сильным. Я тоже туда не пошел — даже один, даже будучи пьяным. Я удовлетворился поверхностными рассуждениями. Мне была оказана помощь: в том смысле, что я соскальзывал в новую жизнь, а Тутайн меня терпеливо поучал. В конечном счете я нуждался в каком-то простом обосновании того факта, что не собираюсь возвращаться на родину. Как бы я выдержал хоть неделю в этом жалком гостиничном номере, если бы не чувствовал себя маленькой частичкой человеческого нижнего мира? — А ведь мы, Альфред Тутайн и я, прожили там полгода. Убогая обстановка стала для нас привычным жилищем, в котором мы как-то обустроились; более того: само убожество, отвратительная безысходность этого дома приросли к нашему сердцу — вместе с доводами, которыми мы оправдывали свое жалкое состояние. Мы, быть может, год за годом продолжали бы жить между четырьмя голыми стенами, если бы новые обстоятельства не принудили нас сменить место жительства. И как бы я выдерживал длительную совместную жизнь с Альфредом Тутайном, если бы не чувствовал себя выброшенным на берег, отпавшим от добропорядочности^{66}? (Наша жизнь поначалу была трудной и стала легкой лишь по прошествии нескольких лет.)

Я, конечно, видел, что он растет. Я не забыл чуда его преображения. Но он все-таки не был тем цельным образом плоти^{67}, к которому я уже начал взывать. И тем не менее мы прирастали друг к другу. Если мы и не проникали друг в друга, как единосущные воды, то все же были двумя деревьями, которые до ран обдирают друг о друга кору^{68}. И все болезненное, бесстыдное и пустое, что свойственно мертвым мгновениям, присоединялось к нам, как привой. Это тоже становилось нашей общей собственностью. Мы были слишком бедными и неопытными, чтобы, преисполнившись высокомерия, существовать параллельно. Мы не умели прятаться друг от друга, да и не хотели этого. Мы наносили друг другу раны, потому что были разными людьми и не знали, как сблизиться на мостах, построенных из слов. Но мы и защищали друг друга своим теплом, ибо были чьими-то созданиями под Солнцем: частичками взорвавшегося и отдалившегося смысла той Мудрости, что сотворила нас как тела^{69}. И его тело прирастало привлекательностью и силой; но я этого не замечал.

Однажды мною овладел страх, что моя собственность — деньги, которые я ношу с собой, — либо по какой-то причине пропадет, либо, из-за непрерывных трат, уменьшится настолько, что исчезнет быстрее, чем я рассчитывал. Я решил вложить куда-то большую часть этих средств, чтобы они приносили прибыль, а для меня были труднодоступными. Я не имел ни опыта в денежных делах, ни надежного руководства по капиталовложениям. Но в отцовском доме я слышал кое-какие разумные вещи: что нет ничего обманчивее, чем капиталовложения, обещающие высокие проценты; не говоря уже об игре на бирже, которая ставит тебя в зависимость от непредсказуемых кризисов мирового рынка, от больших или маленьких урожаев, от посвященных и вообще власть имущих, от замалчиваемых или ведущихся в открытую войн… Получилось так, что в конце концов я последовал совету одного человека. Звали его Домингес Фигейра, он был наполовину сумасшедший — еще очень молодой полусумасшедший, мелкий чиновник в каком-то крупном банке. Он приходил каждый вечер, кроме воскресений, в пивную отеля «Золотые ворота» и выпивал одну-единственную рюмку кашасы^{70}. Он выпивал ее сразу, одним глотком; потом сидел еще час или два, погрузившись в свои мысли и не шевелясь.

«Кашаса мне нравится, — говорил он. — Я выпиваю каждый день по рюмке. Две рюмки — уже не по моим средствам. Я трезвый и расчетливый человек. Сбережения у меня скромные; но они со временем вырастут. Жениться я не могу себе позволить. Да это и лучше — не жениться. Лучше наслаждаться любовью в умеренных дозах, не жертвуя ради нее своей собственностью. Если у человека есть цель — накопить денег и стать состоятельным бюргером, — он должен принять соответствующие меры».

Не познакомиться с ним мы просто не могли. Если не считать нас с Тутайном, он был единственным постоянным посетителем. Когда я в первый раз предложил ему выпить за мой счет вторую рюмку кашасы, он сказал:

— С большим удовольствием, сударь… Но вы не должны ничего ждать взамен: я позволяю себе лишь одну рюмку; и отблагодарить вас никак не смогу.

Когда настал подходящий момент, он меня отблагодарил — советом. И даже помог заключить предложенное им соглашение в банке, где сам работал.

Он рассказал мне приблизительно следующее:

Деньги не могут постоянно умножаться, не могут даже постоянно приносить проценты. Они, по сути, есть нечто бренное — как, впрочем, и все другие вещи, которые со временем портятся и гибнут. Выигрышу на одной стороне соответствует проигрыш на другой. Конечно, на первый взгляд кажется, будто проигрывают всегда одни и те же люди — легкомысленные и глупые; и что другие — те, что выигрывают, — отличаются особой предусмотрительностью и надежностью. Многое делается для того, чтобы поддержать такую репутацию денег. Черное и белое коварно распределяются — как бы поровну — между счастьем и несчастьем. Но так всегда кажется именно в какой-то момент. Ни один банк не существует тысячу лет, ни одна сфера производства не застрахована от периодических кризисов. Ни одно государство не избежит медленного упадка или катастрофической гибели. Нет никакой уверенности, что проценты до скончания веков будут, словно капли дождя, падать с неба. Правда, на несколько десятилетий, на полвека вперед такую уверенность обещать можно. Рабочие руки не все будут отсечены в один день, и мировая держава за несколько лет не распадется. Мы знаем из истории, что даже могущественные империи гибнут; но в них симптомы упадка поначалу проявляются медленно. Серьезные вражеские атаки такая мировая империя еще не раз отобьет. Сейчас господствует британская мировая империя. Она, похоже, достигла максимального для нее расширения. В этом мощном здании под поверхностью уже угадываются трещины. Но оно рухнет не сразу. Лет пятьдесят еще простоит. Еще не появился сильный противник, способный опрокинуть такую колоссальную конструкцию. Решения, самого по себе, тут недостаточно. А если враги и найдут какой-то действенный способ борьбы, то их трижды успеют втоптать в землю, прежде чем они подберутся к сердцу империи — ее богатствам. Карфаген, конечно, был разрушен, но прежде Ганнибал дошел до стен Рима…

Британские государственные облигации еще несколько десятилетий просуществуют. Еще будут рабы и много качественных полезных товаров, обеспечивающих поступление процентов. Британское государство гарантирует высокую степень надежности. Через пятьдесят лет, если вы тогда еще будете живы, вам придется присмотреть для себя новое прибежище, если стены прежнего начнут крошиться. Но кто знает: может, еще раньше вас поразит какая-нибудь болезнь; или какая-нибудь потребность — потребностей ведь так много — сожрет весь ваш капитал. Или вы окажетесь одним из тех подлинных счастливчиков, к чьим ногам изливается кислый рабочий пот… Золото, золото — прежде оно было пóтом и голодом. Порядок, царящий в мире, предполагает наличие богатства и бедности. Тот, кто работает руками, не наживает никакой собственности. Собственность связана с торговлей. И чем грубее торговля, чем неразборчивее в средствах, тем прекрасней расцветающие на ней золотые цветы. В прежние времена, когда еще считалось благопристойным захватывать негров-рабов и продавать несобственность, имелись надежные, совершенно не зависимые от случайностей деловые предприятия. Никакое убийство, никакая жестокость, никакой разврат не нарушали порядок записей в конторских книгах. Жертвы не имели голоса, который мог бы донестись через океан. Их крики были как хрип животных на скотобойне. Однако те счастливые времена — до поры до времени — миновали. Поэтому всем осторожным людям можно посоветовать удовлетвориться той малой прибылью, которую приносят облигации сегодняшней мировой империи…