Итак, они где-то уединялись и пили, резались в карты, показывали друг другу разбухшую от пара открытку, оставленную торговым агентом, набрасывались друг на друга с кулаками или ножами, бесстыдно придвигались друг к другу, обнажив какие-то части тела, похотливо облизывали страницы Библии и думали: хоть бы Ларс и Вибеке утонули, а младенец, родившийся у Ане, сдох в колыбельке; хоть бы Лодвиг стал неспособным к любви, а Марта — бесплодной; хоть бы Эгиль уподобился жеребцу, а Грета свихнулась от любовного желания; хоть бы талер, зажатый в руке, стал чистым золотом или пусть бы золотом заплатили за украденную у Бёрре овцу… И хотелось украсть что-нибудь, хотелось утолить голод своих детей молоком коровы, которая принадлежит не тебе, а Коре Вангену… В хлеву тоже царила ночь, и дороги были окутаны тьмой… А если какой-нибудь дурак попытается добиться земной справедливости, которая никогда не распределяется поровну, ничто не мешает засадить нож в его мягкие, но в остальном такие же темные потроха, которые даже и не всхлипнут громко, а только издадут слабый писк… И вот однажды ночью кто-то вломился в дом к Хейно Ульфу, самого его загнал под кровать, а подушки над ним — еще теплые — осквернил. И вот Элленд вдруг пожелал от нас избавиться — не мытьем, так катаньем — и обсуждал свои претензии к нам с собутыльниками. — Но все такого рода дела и мысли созревали медленно, мало-помалу, потому что предстояла еще долгая пора тьмы и торопиться особой нужды не было. Чему суждено случиться, и так случится… И оно случалось: то, чего требовала тьма. Случилось, среди прочего, что я вспомнил о маме, и плакал от одиночества, и написал ей письмо, полное мерзких полупризнаний: что я замыслил ужасное, хотел бы стать другим, чем я есть, — столкнуть Тутайна со скалы во фьорд и в этих пустынных местах начать жить заново, для себя одного… Еще я думал о стадах северных оленей, которые по ту сторону фьорда пасутся на самой границе снегов; о телятах под коровами; о той благодати, что изливается на животных; о проклятии, которое нависает над людьми, привыкшими всё измерять и просчитывать. Я был не в ладу с собой.

Между тем пастор начал готовиться к одному из оборонительных мероприятий против тьмы. Он появился на террасе отеля (там мы с ним встретились) и пригласил нас на дружескую вечеринку у него на хуторе. Он дал понять, что ему было бы приятно, если бы я сыграл для гостей несколько музыкальных пьес. Получив наше согласие, он снял тяжелую черную меховую шапку, поклонился, поблагодарил. Его белые, как яблоневый цвет, волосы растрепались под случайно залетевшим ветром. Тонкие губы дрогнули. Взгляд под линзами очков казался отрешенным. Но вдруг он обеими руками показал на черный гранитный барьер — предгорье массива Ховден, — закрывающий вид на Фретхейм. Пастор не сказал ни слова; однако я понял, что он хотел выразить этим жестом: нашу отъединенность от мира…

Пока мы шли вверх по долине к пасторскому хутору, свистел ветер, приправленный снежной крупой. Ранняя ночь уже подняла над долиной свой черный парус, и этот уголок Земли поплыл по Морю Часов. И никто не мог бы измерить простирающуюся под нами бездну времени. Речные островки в низине оставались незримыми, оттуда доносился только стрекочущий шепот ольховых зарослей. Ветер расчесывал волосы стоящим вдоль обочины березам. Я держал Тутайна под руку, крепко сжимая его локоть. Наши шаги по галечной дороге получались хрусткими. У меня возникло магическое ощущение, что это странствие происходит за пределами реальности, что наши ноги движутся сами собой, без усилий и без потери земной энергии. Но именно поэтому такое переживание окажется зряшным: оно — предвестник угасания; знак, что ничто не останется нашей собственностью, когда мозг в черепной коробке разрушится. Я упирался лбом в ледяной блок космического пространства, которое в этот час не мерцало. Я думал о бесконечном алмазном океане гравитации, который несет на себе, среди прочего, и эту долину, и ночь, и реку, и дом пастора, и нас с Тутайном; о том, что все человеческие грехи и благие деяния не породят и одной-единственной скудной искры, которая могла бы попасть в пустоту между звездами. Что мы стеснены близлежащим, что наш человеческий взгляд, проникающий дальше, чем наша рука, стеснен горами… Так я почувствовал, впервые со столь пронзительной отчетливостью, тесноту нашей гранитной родины. Ужасающую тесноту этой лишенной света зимней долины. — Но тут я услышал человеческие голоса у нас за спиной. Громко и певуче переговаривались гости, спешащие к той же цели, что и мы. Я ощутил холод и зябко повел плечами. Голова Тутайна наклонилась к моей: «Мы уже практически пришли».

Стоило нам переступить порог пасторского дома, как мои ощущения резко изменились. Припахивающее гарью тепло наполняло переднюю. Возле зеркала горели две свечи. И я внезапно увидел себя рука об руку с Тутайном. И лицо Тутайна было лицом чужака, еще запотевшим, словно стекло, от мыслей, втайне посещавших его, как меня — мои мысли. Но в ту же секунду он очнулся, как и я очнулся, и его готовая прийти на помощь улыбка, его доверчивое привлекательное лицо обратились к моему зеркальному отражению. На меня накатило беспричинное детское предчувствие радости. Я увидел, что в углу помещения растет маленький вечнозеленый лес в цветочных горшках. Старомодные декоративные растения: райское дерево, восковой плющ, аспарагус, фикус, различные виды аралии с мясистыми зубчатыми листьями.

Жена пастора, худощавая и маленькая, вышла нам навстречу. Ее глубоко посаженные глаза были затенены серым; но они светились добротой, каким-то особым весельем.

— Рад будет очень доволен, что вы пришли, — сказала она просто. И подтолкнула нас к одной из дверей, в гостиную. Здесь тоже было благоухающее тяжелое тепло. Снова — две горящие свечи, стоящие перед веткой остролиста. Старомодная мебель из орехового дерева. Керосиновая лампа с точеной мраморной подставкой и круглым абажуром матового стекла, мягко светящаяся в углу Следующее, смежное помещение — наподобие зала; двустворчатая дверь, широко распахнутая, как бы приглашала туда заглянуть. По ту сторону двери потертый ковер прикрывал половину пола, и в середине этого пестро-причудливого орнамента стояли ступни пастора. Пастор поднялся. Стекла его очков сверкнули в свете свечей. Рот пробормотал слова приветствия. Седые волосы имели рыжеватый оттенок. Он шагнул к нам, овеваемый воздухом домашнего лета. В то же мгновение вошел умытый и чисто одетый скотник (к нему еще льнули остатки коровьих и лошадиных запахов); в руке он держал большой стакан парного молока; и дал его пастору, а тот, забыв, что хотел обменяться с нами рукопожатием, не торопясь опорожнил стакан и вернул работнику. И только потом протянул нам худую руку. Смущенно улыбаясь.

— Я вынужден заботиться о поддержании своих слабых сил, — сказал он. — Я ведь уже старик. — Когда он произносил последнее слово, лицо его скривилось в гримасу.

— Сколько коров на вашем хуторе? — поинтересовался Тутайн у работника.

— Десять, — ответил тот.

— И еще две лошади, — вставила жена пастора.

Земное богатство этого человека вдруг представилось моему внутреннему взору: какое неизмеримое счастье — обладать домом, хутором, скотом, работником и служанкой, комнатой, полной теплого лета даже посреди зимы, и светом свечей, и красноватым сиянием керосиновой лампы посреди тьмы… Тотчас к этому прибавился еще и аромат… жареных на смальце пончиков. Таким процветанием, не обремененным никакими заботами, оправленным в приятную уверенность насчет гарантированного ежемесячного жалованья, этот человек был обязан своей религиозной службе, то есть должностной заботе о Небожителе, а также тому обстоятельству, что жители Земли, во исполнение Божественной воли, зачинались, рождались, крестились, заносились в большие регистрационные книги, проходили конфирмацию и опять заносились в книги, обручались, сочетались браком и снова заносились в книги, зачинали и рожали детей (опять-таки заносившихся в книги), старели, и умирали, и в последний раз заносились в книги (что равносильно вычеркиванию). Может, его должность и была сопряжена с какими-то трудностями, но она не заключала в себе опасности, а наоборот, делала исполнителя связанных с нею функций почти свободным и весьма уважаемым в этой долине человеком.