В конце концов доктор пришел к убеждению, что должен осуществлять врачебное вмешательство лишь тогда, когда больному непосредственно угрожает смерть…

Итак, он окидывал взглядом свою паству. Потом завтракал. Часто, когда он уже приступал к работе, оказывалось, что прибыл посланец с гор, дабы препроводить его к какому-нибудь очень отдаленному одру болезни. Доктор не ворчал. Только спрашивал: «А болезнь-то серьезная? Косарь-Смерть уже явился в дом?» — Болезнь должна была быть опасной, но не безнадежной. — Доктор просил описать ему местоположение хутора или дома, высчитывал время, необходимое для посещения больного. Как правило, у больных, которые сами пришли в Ванген, шансы на получение врачебной помощи в таких случаях рассыпались в прах. Их отсылали домой, утешая тем, что доктор, дескать, займется ими в следующий раз. Доктор Сен-Мишель взваливал на спину посланца свой рюкзак с инструментами и лекарствами. И двое мужчин отправлялись в путь. Редко случалось, что доктора принуждали тащиться в какую-то даль без насущной необходимости. Однако такие странствия часто оказывались бесполезными: добравшись до места, доктор находил там мертвеца. В присутствии близких покойного он молчал; но, вернувшись в отель, давал волю своему разочарованию. «Свидетельство о смерти я бы и здесь выписал, — негодовал он. — Я в любом случае не знаю, от чего умирают люди. От родственников умершего никогда и двух разумных слов не добьешься…» Дело кончалось тем, что доктор опаздывал на пароход, который должен был отвезти его в другое место. Весь план поездок нарушался. Больные — по крайней мере те, что жили в Вангене, — вновь собирались в плотную кучку… Или доктор чувствовал себя настолько измученным, что, поев, сразу заваливался спать… Он ничего не мог рассчитать наперед. Часто, когда пароход уже отчаливал, доктора, вместе с рюкзаком, в последний момент втаскивали на борт через рейлинг. А ведь капитан и так на полчаса задерживал из-за него отплытие…

В конце концов доктор почувствовал, что ненавидит и свою профессию, и больных. С несправедливой ожесточенностью он обвинял всех вокруг. Предполагая, что каждый нарочно лишает его возможности выспаться и поесть… Тут он и решил купить себе моторную лодку, чтобы не зависеть от пароходов.

Ему дали дурной совет. Или он проявил своеволие. Как бы то ни было, он приобрел старую деревянную лодку, днище у которой наполовину прогнило. К ней он приладил сильный двухцилиндровый нефтяной двигатель. Когда эта машина работала, лодка тряслась по всем швам. Люди боялись и с уверенностью предсказывали, что роскошный двигатель — колосс в сорок лошадиных сил — рано или поздно потонет из-за гнилой древесины. До такой катастрофы дело не дошло. Зато постоянно случались другие неприятности. Руки доктора теперь всегда были грязными. Нефть и сажа намертво въелись в кожу. Одежда покрывалась пятнами и даже рвалась… Но хуже всего, что доктор раз за разом попадал в зависимость от того или иного представителя местного населения. Ему приходилось нанимать человека, чтобы тот управлял лодкой и поддерживал в рабочем состоянии мотор. Поначалу-то доктор думал, что справится со всем этим сам. Но оказалось, что он многого не учел… Нужно ведь заливать нефть в бак. Нужно смазывать двигатель и запускать его с помощью неудобной приводной рукоятки. Несколько раз доктор в кровь обдирал себе ладони, прежде чем газы в цилиндре воспламенялись. На лодке постоянно приходилось что-то чинить или красить. Времена года и особенности здешних ночей, дожди, бури, усталость доктора, его профессиональные обязанности… каждый из этих факторов сыграл определенную роль в принятии окончательного решения. Доктор был вынужден склониться перед обстоятельствами. Нанять себе помощника. Не то чтобы он презирал жителей побережья или имел к ним какие-то претензии (он их любил, но так, как любили людей древние боги: по своему произволу); просто это оскорбляло его гордость: что он, человек, так сильно от них отличающийся, имеющий другое происхождение, до сих пор смотревший на людей, ради которых работал, несколько свысока, с высоты своего мировоззрения, внезапно оказался вынужденным вступить с ними в тесный контакт, как если бы был им ровней. Люди, мол, теперь будут говорить, завидев его лодку: «А вот и доктор со своим капитаном»… К сожалению, выбирая себе водителя лодки, он действовал очень неумело или небрежно. И за короткое время поменял трех таких водителей, превратив их в своих врагов. Уже через год ему пришлось довольствоваться случайными помощниками, которые нанимались только на неделю или на месяц. Потом уже и вовсе не находилось желающих работать у доктора. Он опять сам стоял у штурвала. Продолжения этой истории я не знаю…

Может, он действительно был более трудным в общении, чем представлялось нам, — гордым и неуступчивым. Но я знал его как человека умного, свободного от предрассудков, к тому же — как опытного врача. Самое худшее, в чем его можно упрекнуть, — что он с какого-то момента перестал справляться со своей жизнью, отмеченной постепенным старением, с чрезмерными рабочими нагрузками и чрезмерной ответственностью… Мы порой видели его очень раздраженным, впавшим в бессмысленный гнев. Я имею в виду период, когда один лодочник за другим отворачивались от него. (Им было так же тяжело вести неупорядоченную рабочую жизнь, как и ему самому.)

Именно доктору выпала задача выписать свидетельства о смерти Свена Онстада, его жены и садовника. Элленд Эйде предоставил необходимые сведения. Доктор Сен-Мишель заполнял бланки без личной заинтересованности, чисто формально. Люди умерли; для него этого было достаточно. Останавливаться на деталях он не счел нужным. Когда в тот день мы сидели за столом (а мы всегда собирались вместе, за большим столом), разговор все же соскользнул на подробности недавнего, неслыханного и мрачного, происшествия.

— Что вы об этом знаете? — спросил доктор. И Тутайн в ответ изложил ему свою, почти лишенную лакун, продуманную версию. Доктор молча и с аппетитом продолжал трапезу.

— А у вас сложилось какое-то мнение? — спросил я через стол, желая разговорить доктора.

— Конечно, — сказал он. — Я нисколько не сомневаюсь, что бедняга Онстад убил жену. — Между прочим, она была беременна. Ничто не позволяет предположить, что убийству предшествовала ссора. Или — что супруги не любили друг друга. Мы должны считаться с возможностью внезапного помешательства — как с существованием простудных заболеваний. Слишком много всего напихано в наши мозговые клетки. Война, Бог и дьявол, разные технические новшества, книги и газеты, цивилизация, заботы о хлебе насущном, банковские счета и векселя… Все это привело к определенным последствиям, которые мы не вправе игнорировать… Но если мы не можем доказать тот или иной факт, не можем даже строить предположения, то лучше обойтись без беспочвенных умствований… Руки убийцы, когда они легли на шею женщины, действовали как клещи. (Я взглянул на Тутайна: лицо его выражало лишь любопытство и удивление.) Это как раз можно доказать, при желании… Но я очень мало ценю все известные мне теории преступления. Когда я с ним сталкиваюсь, мне всегда хочется о нем умолчать. Если же это невозможно, как в данном случае, я предпочитаю, чтобы все разрешилось и уладилось словно само собой. Онстад сам причинил себе открытый перелом черепа. Удивительное физическое достижение!.. Думаю, вы даже не способны его правильно оценить… А ведь случай этот по-своему уникален.

Доктор в самом деле разговорился. И похоже, пока не собирался заканчивать.

— Думаю, у вас не совсем адекватное представление о нашей родине, Норвегии. Горы, фьорды, долины — все это создает барьеры между людьми, очень реальные границы. Эта страна раз в десять больше, чем выглядит на географической карте. Она ведь вся скомкана. А если бы Норвегию разгладили гигантским катком, ее территория была бы по меньшей мере столь же велика в ширину, что и в длину. Люди здесь более первозданные, чем в других регионах Европы. Они и должны быть такими. Потому что иначе не смогли бы выжить, погибли бы. Многие блага цивилизации у нас недоступны — к счастью. Вероятно, число преступлений, которые совершаются в горах, очень велико. Среди них много особо тяжких. Только немногие преступления раскрываются и находят какое-то объяснение. Это неудивительно. Большинство людей здесь умирают без врачебной помощи и без священника. Свидетельство о смерти часто выдается спустя долгое время после погребения. Кто тогда сможет установить, от чего человек умер? Расплывчатому свидетельству двух уважаемых людей придается статус документа. Я лично не нахожу в этом ничего, достойного сожаления. Я знаю, что участвую в составлении фальшивок. Но ведь и любознательность бюрократии тягостна, она никому не приносит пользы. Современная психология пытается объяснить преступление преимущественно давлением внешних обстоятельств и процессами, происходящими в подсознании. Вытесненные или подавляемые сексуальные переживания провозглашаются чуть ли не главным бременем человечества, арсеналом всех злых и безрассудных сил. Но наряду с этим сохраняется пугающая неточность в определениях… Авторитарные решения государственных чиновников о том, что следует считать преступлением, — то есть произвольно установленные законы; брюзжание и слежка за прихожанами со стороны церковных институтов с целью улавливания запахов грязного белья; нравственные законы, выводимые из догматов веры; да даже и целесообразные биологические требования, будто бы навязываемые нам самой природой: всё это вихрится в пестром смешении во многих крайне некомпетентных мозгах и таким образом, на глубинном уровне, формирует понятия преступления и преступника. Насколько это оправдано в выродившихся общественных формациях, я со своей скромной позиции судить не берусь. Но мой жизненный опыт — накопленный, впрочем, исключительно во внутренних горных районах — подсказывает мне нечто совсем другое. Сексуальное влечение, как мне кажется, — это мягкий, невинный, я бы даже сказал, благой инстинкт, который легко удовлетворить и который не может стать безмерным. Даже дети, если их оставить одних и не запугивать, быстро с ним осваиваются и научаются обращаться. Едва ли можно помыслить случай, когда такое влечение было бы ненасытным. Правда, о поведении женщин я мало что знаю… Однако если внешние обстоятельства или внутренняя ущербность исключают для какого-то человека возможность насладиться такими минутами элементарного счастья — а ему в любом случае придется оплатить свое пребывание на земле смертью, это понимает даже тот, кто не привык ни наблюдать, ни думать, — то дело может дойти до катастрофы, случающейся крайне редко, которую я назвал усложненным норвежским убийством на сексуальной почве. Это мерзость, в существовании которой мы, к сожалению, должны отдавать себе отчет. Может, для убийцы речь идет лишь о том, чтобы измерить бездну, в которую сам он неизбежно упадет… Но мы — к счастью, я не устаю это повторять — имеем дело почти исключительно с сексуальным влечением вполне обычной структуры, хоть оно и переливается множеством красок. И обусловленные таким влечением грехи — в отличие от тех, что совершаются настоящими грешниками, — малы. Жажда власти, недоброжелательство, зависть, чванство, ненависть, алчность едва ли хоть чем-то удовлетворятся. Если их подкармливать, аппетит будет только расти. И очень скоро придется давать им избыточную пищу. Даже желудок гораздо притязательнее, чем чресла. Задумайтесь, скольких убийств он требует! Вот только что мы съели шесть скумбрий… Между прочим, было потрясающе вкусно. Мякоть у них нежнее, чем у лосося… Когда же речь заходит о самосохранении, о мерах по защите собственной шкуры и всех тех качеств, воображаемых и реальных, что вмещаются в этот мешок с костями, то тут вообще силы души приходят в полное помрачение… Относительно наших горных районов можно предположить, что примерно один процент всех новорождённых — дети, родившиеся от половой связи между братом и сестрой. Это высокий процент, и ни в одной работе по статистике вы не найдете столь неприятных данных. Но упомянутый факт — редкостной красоты доказательство здоровья и естественности настоящих горных крестьян. Такие дети не просто растут, как все другие, и со временем становятся полноправными членами маленьких общин… Ветхозаветный предрассудок здесь вообще не действует, и половое совокупление, то есть чистый выигрыш радости, ни при каких обстоятельствах не рассматривается как нечто, позорящее человека. Я сказал: ни при каких обстоятельствах, а ведь в здешних краях попадаются места, где люди по сей день живут как в Содоме и Гоморре. По счастью, такие вещи, как правило, остаются скрытыми от посторонних глаз. Меня лично только радует, что зов Пана звучит в наших горах не напрасно… Детоубийство было здесь до недавнего времени практически неизвестно. Этот мерзкий исход большого естественного переживания характерен для городов, находящихся на более высокой ступени цивилизации. Непорочная невеста не имеет особой ценности там, где парни привыкли навещать девушек на сетере. Правда, и у нас остаются некоторые анклавы, где сыновья зажиточных крестьян издавна желали иметь именно непорочную невесту. К тому же с хорошим приданым. В таких местах детоубийство неискоренимо. Сам ландшафт благоприятствует принятию и осуществлению преступного решения… С тех пор как у нас распространился пиетизм, преступления девушек повсюду множатся. Подлинная же нравственность пребывает в упадке. Но очевидно, что преступления совершаются не ради удовольствия и не потому, что их выкармливает внутреннее влечение. Только необходимость сохранять, хотя бы перед соседями, видимость непорочности выманивает из молодой женщины, еще даже не допущенной к материнству, преступный замысел. Там, где люди не доверяют природе, незамужние матери и внебрачные дети обречены на жестокий удел… Что же касается других тяжких преступлений — нарушения господствующих нравственных норм я к ним, конечно, не причисляю, — то, думаю, в горах их просто однажды совершают, тогда как на равнинах цивилизации только сто раз обдумывают и предвкушают. Разумеется, это разные вещи. Но разница — в пользу свершившегося преступления. Потому что там, где оно уже свершилось, отсутствует, если можно так выразиться, непрерывный поток зла. Проклятие настигает невольного преступника внезапно. И последствие такого удара судьбы — мгновенное понимание, что ты не властен над собственными поступками, — продолжает воздействовать на характер виновного, словно обрабатывая его ударами молота. (Тут я снова с тревогой взглянул на Тутайна; но лицо его выражало лишь любопытство и удивление.) Так формируются мужчины и женщины, которые сами себя судят. Нелюдимы, отшельники, безумцы, влюбленные в животных, сумасшедшие, молчуны… и закоренелые себялюбцы, чья ненависть или жадность пожирает людей, дома, скотину и пахотные участки… Человеческое общество не сбалансировано. Как только у кого-то появляется притязание, что он чего-то стоит, чем-то превосходит других, возбуждается активность зла. Поэтому состоятельный крестьянин почти всегда хуже, чем его слуга. Ведь земля, как знает каждый дурак, крестьянину не принадлежит, она лишь узурпирована. И это — неотвратимый злой рок для всех неправедных душ. А крестьяне, как правило, подвержены высокомерию. Впрочем, — жизнерадостно прибавил он, — я и сам не праведник. Я слишком многих презираю. И нравственные понятия у меня грубые, как вы могли убедиться.