— Ты молод. Молодые, крепкокостные, должны кое-что сделать. Ты вскоре узнаешь, о чем я… Видишь ли, это мгновение, как и всё прочее, именуемое памятью, вскоре останется позади. Ты идешь к красивой женщине. Твои ноги могут ходить и другими путями. Ты в этом убедишься. Когда мозг немного остынет. В твоем ответе я не нуждаюсь. Еще минута, и мы договоримся. — Так он сказал. Подошел ближе. Размахнулся и бросил что-то. Может, это было Ничто. Но оно прошло сквозь череп Свена, причинив неведомую прежде боль. Молодой человек упал. Его лошадь шарахнулась в сторону. Дрожа, поскакала прочь. Фыркала. Но потом успокоилась и перешла на шаг.
Свен Онстад поднялся с земли, сказал: «Да. Быть по сему!»
Добравшись до дома, он вошел в свою комнату. Увидел жену. Задушил ее. Без каких-либо оснований. Он при этом ничего не испытывал. Садовник стоял рядом. Ничего не говорил. Этим троим больше нечего было сказать друг другу.
Когда на следующий день Свен Онстад неожиданно появился в Вангене, на лбу у него зияла бурая рана. Он путано рассказал о случившемся в горах. Вдруг он кинулся, головой вперед, на кладбищенскую стену: как какой-нибудь бык — весной, когда скотину в первый раз выгоняют из хлева, — кидается на куст или молодое деревце, будто хочет его опрокинуть. Свен Онстад трижды ударялся о стену головой. Его череп раскололся, обнажив окровавленный мозг.
Группа молодых парней кинулась вдоль берега бухты к дому садовника. Там они его и нашли. Садовник лежал в постели. Он был — по эту сторону жизни — недвижен и нем{265}.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Здесь эта мрачная, непостижимая история прерывается на целый год. Потом был мятеж; но никто из нас толком не понял, против кого или чего. Я попытаюсь, если мне хватит сил, восстановить все распознаваемые взаимосвязи. Я буду следовать образцу самого потока событий: сейчас временно прерву рассказ и сфокусирую внимание на тех покупателях, что посещали лавку Олафа Эйде.
Но сперва еще одно пояснение: когда садовник умер, общинный врач Сигур Телле уже не жил в Вангене. Он перебрался в Хёугесунн, чтобы три его сына могли посещать гимназию. Сыновей звали Адле, Коре и Финн. Одному тринадцать, другому двенадцать, третьему девять лет. Жена врача, которая до этого момента сама занималась с мальчиками, почувствовала, вероятно, что ее школьные знания исчерпаны. Она была статной, полноватой дамой, здоровой и жизнелюбивой, со склонностью к женским авантюрам. Правда, в Уррланде она не могла полностью проявить свою личность. Дружеских отношений она ни с кем не поддерживала. А случайных гостей, которые в летнюю пору порой переступали порог их дома (в том числе и нас), потчевала разлитым в винные бокалы зеленым ликером, изготовленным самим врачом; ликер был крепким и имел слабый привкус лекарства. — Позже, в Хёугесунне, эта дама оставила семью, связав свою жизнь с другим мужчиной. (Эта новость добралась и до Вангена.) — Так вот: трое ее сыновей столь мало походили друг на друга, что в их общее происхождение трудно было поверить. Старший, Адле, — толстый, с непропорционально большой удлиненной головой. Говорит всегда медленно, рассудительно, и его убежденный голос кажется обвернутым в вату. Коре — худой, быстрый на язык, говорит всегда страстно, не терпящим возражений тоном, задиристо, иногда даже с яростью. Нос у него совершенно отцовский: острый и неизменно чующий, откуда ветер дует. А глаза — цвета морской волны и иногда совершенно темные от какого-то детского желания. Их цвет и выражение никак не сводятся к комбинации унаследованных от родителей черт. Финн, наконец, — продувная бестия: сумеет и солгать, если надо, и выкрутиться с помощью отговорок… Если верить Финну, он не имел отношения к неприятностям, возникавшим, так или иначе, из-за его фантазий. Тем не менее Коре, предварительно метнув несколько взглядов-молний, иногда все-таки устраивал ему взбучку. (Пускать в ход кулаки против младшего брата родители категорически запрещали.) От Коре и я однажды получил форменный нагоняй. Трое братьев посетили нас с Тутайном в нашем зале — так мы тогда выражались. На столе лежал коробок спичек, лицевую сторону которого украшал портрет неизвестного мне мужчины. Я спросил от нечего делать, кто этот мужчина. Коре тотчас повел себя так, будто он судья надо мной. Он сказал:
— Кто же этого не знает. Тут ведь напечатано: Торденшельд{266}.
— А кто это? — полюбопытствовал я.
— Не изволите ли объяснить, чему учат в школах вашего отечества, если вы даже не знаете, кто такой Торденшельд? — спросил Коре инквизиторским тоном.
(Тутайну — свидетелю того, как меня поставили на место, — хватило ума промолчать, потому что он тоже не знал, о ком идет речь.)
Я, конечно, почувствовал стыд; но фамилия мне ничего не говорила.
Три мальчика, которые с тех пор относились ко мне с пренебрежением, принялись наперебой излагать историю и подвиги этого человека… Мало-помалу я понял, что он был для них отечественным морским разбойником, пьяницей, волокитой и забиякой. Все нации хранят имена такого рода героев в ларце достохвальных деяний. Знают люди всегда лишь немногих исторических персонажей: тех, кого с мудрой осмотрительностью выбирают попечители школьного образования. Правда, конец Торденшельда не назовешь славным: он был — в Ганновере — заколот на дуэли одним шведским офицером, которого оскорбил… Похоронен Торденшельд в Копенгагене, в церкви Холмена… Портрет его можно увидеть не только на спичечных коробках. Памятники в память о нем существуют и в Норвегии, и в Дании…
Со времени отъезда доктора Телле дело с врачебной помощью в Вангене обстояло плохо. Не находилось ни одного молодого врача, которого привлекли бы скудные условия жизни в этой общине. Поэтому здешних больных и умирающих обслуживал — по совместительству — доктор Сен-Мишель из Лердала{267}. Человек лет пятидесяти пяти или шестидесяти, сильно уже поседевший, но с живым умом. В те годы ему приходилось растрачивать свои силы, сталкиваясь с хаотическим множеством разнородных проблем. Общины Фресвик и Ордал были присоединены к подведомственному ему участку еще раньше. Его врачебная практика состояла из непрерывных поездок. Дважды в неделю он должен был появляться в Уррланде. Но выдерживать такой ритм ему удавалось редко. Больным приходилось довольствоваться тем, что доктор приезжает через каждые пять-шесть дней. Поначалу он пытался вести свою практику с помощью курсирующего по фьорду парохода. Однако пароходное расписание лишило доктора упорядоченного бытия. Его ночной сон стал обрывочным, дни — смазанными, работа — расчлененной на куски. Он постоянно страдал от переутомления. В нашем отеле часто повторялись одинаковые сцены: с семи утра больные или их родственники уже ждали на улице (если не шел дождь). Доктор Сен-Мишель обычно приезжал раньше — ночью или к шести утра. Он ложился спать, отдав строгое распоряжение, чтобы его не будили до половины девятого. (Если, конечно, речь не идет об особо тяжелом случае.) Элленд появлялся на пороге отеля и обращался к собравшейся толпе: «Доктор спит. Доктора нельзя беспокоить». Он удовлетворенно потирал руки и легкомысленно смеялся. Больных это не утешало.
Без чего-то девять доктор спускался по лестнице с верхнего этажа и выходил на площадку перед зданием. Некоторые больные к тому времени уже успевали просочиться в холл отеля. Доктор окидывал взглядом сборище нуждающихся в помощи; потом, толкнув двустворчатую дверь, исчезал в недрах ресторана, чтобы хорошенько позавтракать.
Жители Вангена его не любили. Они едва ли догадывались, что доктор ведет существование, губительное даже для железного здоровья. Доктор Сен-Мишель добросовестно выполнял свой долг; но никто этого не замечал. Он вел неравную борьбу. Он уже нигде не чувствовал себя дома. Он имел лишь временные пристанища — на пароходах, в отелях трех поселков… Постоянно меняющееся пароходное расписание, неизбежные опоздания и непредвиденные происшествия разрушали многие его планы. Он заметно постарел. Начал пренебрегать несущественными, как ему представлялось, болезнями. Порой бывал груб с пациентами, чьи случаи не казались ему настолько серьезными, чтобы эти люди не могли сами о себе позаботиться.
