В прошлом году Саркисьян поступил в стрелковое училище. Он хотел стать хорошим, умным воином. Но не знал русского языка. Тяжело было. Но он был волевым и самолюбивым. Ведь оказалось же, что в этой школе учатся люди 69 национальностей, и учатся хорошо. И он окончил школу с отметкой «отлично».

И сейчас ему было только 18 лет. И он ползал по лесу, где находилась его рота. Теперь танки прошли здесь. Он вынул из разбитой пушки замок и закопал в землю. Ломал винтовки. Но похоронить убитых товарищей уже не было сил.

Скитаясь по лесу, он нашел еще 17 таких же одиночных мстителей. Потом их стало 47. Разжились тачанками, вооружились по 4 ручных пулемета на каждую тачанку. Совершали налеты на обозы, полицейские и карательные отряды.

В августе он влился со своей группой в крупный партизанский отряд М.

С 12 партизанами он пошел в разведку. Внезапным налетом взял деревню. Оставил на улицах трупы 47 немцев, в доме комендатуры — 6 чиновников и коменданта с разрубленной головой.

Народ помогал мстителям. Когда узнали, что отряд сидит без курева, снарядили делегата. Делегат привез из–под самого Брянска 350 стаканов махорки. Партизаны отблагодарили жителей, выдав им 10 мешков муки из немецкого обоза. В деревне Литвиновичи немцы изнасиловали девушку. 20 женщин ворвались в сарай, где спали 4 немецких солдата, и задушили их.

Партизаны превратили немецкий тыл во второй фронт. На все злодеяния, которые приносили немцы мирному населению, партизаны отвечали карающими внезапными налетами.

Наша армия перешла в наступление. Отряд М. нежданно попал в окружение — в окружение своих же родных красноармейских частей.

— Я прошел хорошую школу, и теперь я хочу быть разведчиком, — сказал Саркисьян.

Он уходит в глубокие тылы врага.

На станции стоит немецкий паровоз. Саркисьян снимает ручку с противотанковой гранаты, закладывает запал и подбрасывает гранату в топку. Из железнодорожной будки выбегают три немца… и падают. Хороший маузер у Саркисьяна, пристрелянный.

Наткнулись на склад горючего. Восемь огромных цистерн закопаны в землю. Только железные крыши торчат.

Часовые лежали уже связанными, с пилотками в зубах.

А как взорвать склад, когда нет толу? Стали стрелять бронебойными по крыше, но не течет горючее. Попробовали трассирующими. Еле ноги унесли. Чуть было сами не сгорели.

С толом работать куда лучше.

Вдвоем с Ивановым они подобрались к немецкой комендатуре, заложили в подвал 18 килограммов толу — вот это был взрыв!

Потом, когда опи отдыхали в лесу, Саркисьян спросил товарища:

— Ты Давида Сасунского знаешь?

— Богатыря, что ли, вашего? — спросил Иванов.

— Сильный человек был, — сказал Саркисьян. — Но чтоб такой двухэтажный дом одной спичкой на воздух поднять — до этого и он не додумался, — и серьезно добавил: — Давид тоже за наш народ воевал.

Кстати, имя, данное Саркисьяну при рождении, — Наполеон. Но ему не нравится, когда его так называют.

— Зовите лучше меня Мишей, — говорит он. — Допустим, что это моя партизанская кличка.

И его все называют Мишей.

1945 г.

Шоссе напоминало русло реки, в котором внезапно иссякла вода. И но дну этой реки, по жирной и черной трясине, бесконечным потоком ползли грузовики, брели наши солдаты с подоткнутыми шинелями.

По обочинам шоссе лежали распухшие трупы немцев, похожие на утопленников.

Шоссе пересекали линии немецких укреплений. И в местах, где траншеи перерезали дорогу, были положены деревянные настилы. Выкорчеванные тяжелыми взрывами железобетонные колпаки дотов, раздробленные бревна накатов блиндажей, холодные глыбы разбитых танков — следы трехдневных боев на этом рубеже. И нежный запах оттепели перемешивался с острой вонью пороховых газов, и вся земля вокруг была покрыта черной и липкой сажей.

Ночью штурмовой отряд под командованием майора Александра Алексеевича Краевича первым прорвался сквозь эти две оборонительные линии вражеских укреплений и овладел трехэтажным дотом, прозванным «железной шапкой». На разбитом колпаке дота Краевич утвердил знамя. Правда, это был всего–навсего развернутый газетный лист с наспех нарисованной на нем звездой, вместо древка надетый на торчащий прут арматурного железа. Но даже если бы это было настоящее знамя из алого шелка, обшитого золотистой бахромой, значение подвига бойцов Краевича оно едва ли могло бы больш§ украсить.

Шесть дотов и среди них трехэтажную «железную шапку» они взорвали, работая, как забойщики, сражаясь, как умеют сражаться только советские солдаты.

И когда командир дивизии прибыл на поле боя, чтобы вручить награды отличившимся, он вынужден был отменить команду «смирно» и сказал: «Не вставайте, товарищи». Достаточно было взглянуть на лица этих людей, чтобы понять, как безмерно они устали. Пять часов отдыха и двойная обеденная порция вернули бойцам утраченные силы, и сейчас они шагали по этой грязной дороге, торопясь догнать далеко ушедшие первые эшелоны.

Майор Краевич находился впереди своей колонны, он шел, опираясь на палку: бетонным осколком слегка повредило ногу.

Я шел рядом с Краевичем и задавал ему те обычные вопросы, которые задает почти каждый корреспондент. А Краевич отвечал на них так, как это обычно делают почти все командиры, — незыблемым текстом оперативного донесения, которое, кстати, я уже успел прочесть в штабе.

Проезжающие мимо грузовики выбрасывали из–под толстых задних колес фонтаны грязи и воды. Мы вынуждены были каждый раз поворачиваться к ним спиной. Но один водитель, стараясь, чтобы машина не забуксовала в промоине, дал такую скорость, что мы не успели отвернуться. Поток холодной воды хлынул за воротник, ослепил меня, и, когда я вытер шапкой лицо и открыл глаза, взору моему представилось странное зрелище.

Краевич, спотыкаясь, размахивая руками, отчаянно крича во’все горло, бежал за грузовиком. Но шофер, видимо, не собирался останавливаться, а, наоборот, прибавил газу. Краевич на бегу выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. Это подействовало, машина стала.

Я быстро сообразил — Краевич после нечеловеческого нервного напряжения, в котором он находился в дни боев, мог быть легко выведен из душевного равновесия такой грязевой ванной и довольно грубо обойтись с водителем. Я побежал к машине — попытаться предотвратить крайние поступки.

Шофер стоял навытяжку возле кабины, виноватый и недоумевающий, а Краевич, забравшись в кузов грузовика, пытался обнять и поцеловать девушку в военной форме, растерянно отбивавшуюся от него:

— Товарищ майор, что вы делаете, да я вас вовсе не знаю. Постесняйтесь, пожалуйста, товарищ майор…

А Краевич в каком–то восторге с маниакальным упорством повторял одни и те же слова:

— Я же лейтенант Краевич. Сестрица! Лейтенант, ну, помните?

— Да, товарищ майор, пу что вы машину задерживаете! Ведь пробка же будет. Не знаю я вас.

— Господи, — молил Краевич. — Бинт, вы помните, с себя сматывали. Лицо мне еще шапкой закрыли. Вам раздеваться для этого пришлось. Ну что вы, в самом деле…

— Товарищ майор, прямо совестно, что вы тут при людях говорите.

— Ну, ладно, хорошо. Плакал я, помните, плакал, — настаивал Краевич.

— Ничего тут особенного нет, что плакали, если у вас тяжелое ранение было… — сочувственно сказала девушка.

— Поймите, вы же мне жизнь тогда спасли, — с отчаянием твердил Краевич. — Ну как вы все это можете забыть?

— Ну, хорошо, я скажу — помню. Но что вам оттого, если я не помню? — говорила добродушно девушка.

К остановившейся машине стали подходить шоферы с намерением покричать на виновника создавшейся пробки, но, поняв, что здесь происходит, поддерживали Краевича и настаивали на том, чтобы девушка признала в нем спасенного ею раненого.

Девушка, окончательно растерявшаяся, говорила:

— Когда вы раненые, у вас совсем лицо другое и глаза как у ребят, и голос такой, разве потом узнаешь? Если майор меня признал — пусть скажет мое имя. Что, не помните? То–то, — заметила девушка. — Один мамой называет, другой Зиной, Олей, Катей или еще как. Как жену или невесту зовут, так и тебя в беспамятстве крестят. Разве мы обижаемся? Зачем же майор на меня обижается, если я его не могу вспомнить? Ведь сот вы совсем, видно, другой теперь. Как же я вспомню, какой вы были? Сколько людей–то прошло…