— В октябре подразделению, в котором я тогда находился, было приказано оседлать проселочную дорогу, выходящую на Волоколамское шоссе. Основные силы немцев прорвались далеко вперед. А здесь одна их часть уперлась в нашу оборону.

Почти все офицеры выбыли из строя. Но каждый раз, когда погибал командир, находился боец, который брал на себя командование.

Третьи сутки мы не спали, и, чтобы не заснуть совсем, командир наш, боец Чекулаев, поднимал нас ночью в контратаки. Во время такой контратаки смертельно ранили Чекулаева. Я бежал рядом с ним, когда он упал. Хотел крикнуть ребятам, но он приказал молчать, потом изогнулся весь, достал мокрыми от крови пальцами из гимнастерки партийный билет и прошептал совсем тихо: «Возьми, спрячь».

Я нагнулся к нему, говорю: «Давайте кого партийного позову, может, я не имею права его брать, я ведь беспартийный». А он глазами так на меня повел, качнул головой и вытянулся.

Держу я в руках его билет и не знаю, что делать. Решил к ребятам бежать, а там плохо, немцы огнемет в ход пустили, ничего не поймешь, что делается. II сам я ничего не делаю. В одной руке билет весь в крови держу, а в другой — винтовку.

Потом сунул билет в левый карман, застегнул на пуговицу, чтоб не потерять, взял в обе руки винтовку, и вдруг во мне мысль такая: значит, вот они откуда ребята такие берутся, партия их этому учит. Что же, думаю, будет, если у нас тут больше партийных не осталось. Бросился я вперед, кричу во всю мочь: «Стой, слушай мою команду!»

Остановил трех бойцов. «Чего вы? — говорю. — Ложись!! Вон огнемет в темноте светит, давай по нему беглым!» Другим бойцам такую же команду дал. Пробили мы бак у огнемета, на немцев пламя потекло. В общем, потеснили мы их даже немного. После этого признали меня все за командира, будто кто меня сверху назначил.

Ну, еще двое суток в обороне командовал, а потом немцы не выдержали, обошли наши позиции, и не стало их перед нами. Подождал я день. Потом решил к своим пробиваться.

Когда попал к своим, вызвал меня командир полка, похвалил за все и спрашивает:

«Вы — член партии?»

Потрогал я у себя в кармане билет, вспомнил, как у меня такое вот особое чувство возникло, и сказал: «Считаю себя большевиком и поэтому ответственным за положение». — «Ну, тогда понятно», — сказал командир, пожал мне руку и отпустил в новое подразделение. Наше в отдыхе нуждалось. А я настоял, чтобы меня не задерживали, — неловко, думаю, в такие дни на койке валяться.

В общем, все хорошо получилось, только вот товарища Чекулаева я никак забыть не могу. Может, разрешите оберточку с его партбилета взять, она мне памятью останется…

Зотов снял обертку с билета Чекулаева и протянул Сережникову. Сережников спрятал ее на груди под бинтами.

…На батарею пришел новый боец. Он был ранен в 1942 году. Чатыре месяца пролежал в госпитале. Потом отдыхал, получив длительный отпуск. Степенный, рассудительный и хозяйственный, он вызвал у батарейцев большое расположение к себе. Но только стали у него обнаруживаться некоторые странности.

Во всякое время носил он у пояса тяжелую противотанковую гранату и даже, когда спать ложился, клал ее с собой рядом, просыпаясь ночью, шарил рукой по соломе, проверяя, тут она или нет.

Накануне боя он попросил разрешения обратиться к командиру орудия. Судя по его взволнованному виду, он хотел сообщить нечто очень важное.

— Разрешите доложить, — сказал он, — бронебойных снарядов у нас маловато. Осколочных и фугасных девать некуда, а самого главного снаряда — его мало дали.

Командир орудия проверил наличность снарядов и сказал:

— Комплект в порядке, а просить еще бронебойных не к чему.

— Как не к нему? — обиделся боец. — А когда он на нас танками пойдет?

— Не он на нас танками пойдет, а мы на него танками пойдем, — поправил бойца командир.

Под Оршей, после блистательного прорыва четырехполосной линии обороны немцев, когда наши части катились стальной лавиной по белорусской земле, командир орудия добродушно спросил бойца:

— Ну, что, друг, и теперь еще опасаешься немецкого танка?

— Нет, — ответил боец, — ни теперь, ни раньше я его не опасался. И когда я на него с бутылкой один на один шел, тоже не опасался. Но только, видно, сидя в тылу, поотстал я маленько.

— Ничего, — утешил его командир, — догонишь. Только вот что я тебе на первый раз скажу: зря это ты во время боя два снаряда тайком унес и запрятал. Я понимаю, откуда в тебе такое. На черный момент сохранить хотел? Не будет у нас теперь таких моментов! Понятно?

— Понятно, — сказал боец. — Но это ничего, это у меня пройдет. Привыкну.

В последние часы битвы за Берлин каждому, кто участвовал в этой битве, естественно, могла прийти в голову мысль, что погибнуть сейчас, в самом конце войны, самое ужасное. Между тем неистовство боя, чем ближе было к концу, не снижалось, а, наоборот, возрастало.

Бойцы дрались в эти часы с особой, самозабвенной доблестью. Я видел, как из танка, зажженного «фаустпатроном», выскочил танкист с окровавленными руками и бросился к кирпичной баррикаде, за которой сидел немец. Видно, руки танкиста были сильно поражены. Подскочив к немцу, он сбил его ударом ноги. Я видел так же, как по остроконечной кровле многоэтажного дома полз немец, а его преследовал наш боец. И как на краю крыши они, сцепившись друг с другом, покатились вниз. Немец первым разжал руку, пытаясь задержаться при падении.

Каждый боец своим путем рвался к зданию рейхстага, чтобы водрузить на его вершине Знамя Победы. И когда знамя взвилось над куполом рейхстага и Берлин погрузился в покорную тишину, — каждому стало ясно, что вот в это мгновение война кончилась. Но я не видел опьянен–пых победой лиц, не слышал безудержного ликования. Бойцы с каким–то особым любопытством вглядывались друг в друга, озабоченно приводили себя в порядок. И каждое слово, прежде чем произнести его, тщательно выверяли, словно взвешивая.

Никогда я не думал, что победители могут выглядеть так. Но мне стало ясно, почему это происходит. Все мы верили, ждали, знали, что эти мгновения придут, и наши чувства не могли быть чем–то неожиданным, внезапным.

И еще вот что… В эту же ночь наши танкисты покинули Берлин, чтобы идти на помощь осажденной Праге. Бойцы мотопехоты, усевшиеся на броне танков, прижимаясь друг к другу, прятали в поднятые воротники свои лица от бешеного потока пыльного ветра, дующего им навстречу. И никто из них не смотрел на мелькавшие мимо здания. Никто не выразил сожаления, что не удалось как следует разглядеть город, который был так страстно ненавидим столько лет. С ним было покончено. Пожилой боец, оглядывая свои темные руки, негромко сказал:

-— Теперь немец на все века нас запомнит. У меня к нему теперь того интереса нету. Если возможность будет в Берлин снова приехать, даже на экскурсию, — не желаю: серый город! А вот другие города желал бы снова посетить, которые мы для народов освобождали.

На следующий день, разбив на „ рассвете немецкие части, наши танки вышли на улицы Праги. Тысячи людей забрасывали танки цветами. Танкисты смущенно прятались в люках, а бойцы–десантники, сидящие на броне, добродушно отбивались от обнимающих их рук.

Такими запомнились они мне на всю жизнь.

1945 г.

Захватив Латвию, немцы ждали кроткого послушания от латвийского народа. Но оккупанты жестоко просчитались. Латвийские солдаты и офицеры дрались плечом к плечу с бойцами и командирами Красной Армии претив немецких захватчиков. Латыши приняли участие и в боях под Москвой. Латвийская дивизия показала, на что способны люди этого замечательного, гордого и свободолюбивого народа.

Это — смелые и хорошо обученные воины. Когда латвийское правительство стало формировать в Советском Союзе свои национальные части, откликнулись все честные люди Латвии. Слух об этом прошел по всем городам и селам оккупированной немцами Латвийской республики. Скрываясь в лесах от немцев, пробираясь тропинками, латыши шли пешком в далекий русский город, где формировались части. В течение месяца они изучали военное дело в лагерях с такой настойчивостью, с таким горением, что почти годовую программу закончили в 36 дней.