Когда же в Милан прибыли англо–американские войска, к английскому генералу, командующему войсками, пришли итальянские рабочие и рассказывали о подвиге русских, спасших американских и английских летчиков. Рабочие посоветовали генералу посетить кладбище и воздать воинские почести героям и спасителям. Генерал вежливо поблагодарил рабочих. А потом он приказал итальянской полиции — тем же полицейским, которые служили и раньше, при Муссолини, — усилить надзор за посетителями кладбища Мисокко. А корреспондентам газет генерал заявил, что он подозревает, будто делегация рабочих, посетивших его, имела только одну цель — умалить военные заслуги соединенных англо–американских войск.

Но итальянский народ думал и судил иначе о военных заслугах истинных воинов.

В день торжественного военного парада англо–американских оккупационных войск тысячи рабочих и крестьян с флагами вышли на улицу и стройными колоннами двинулись к центру города. Полиция, уверенная, что эта демонстрация происходит в честь англо–американских войск, с почтительной готовностью освобождала демонстрантам дорогу. Но демонстранты, не доходя до главной площади, где выстроились англо–американские войска, круто свернули в сторону и пошли к кладбищу Мисокко, где среди темно–зеленых колонн кипарисов и белых памятников находились простые и скромные могилы русских воинов…

Если кому–нибудь из вас приведется побывать в Милане, вы должны пойти на кладбище Мисокко. Там, на участке № 16, вы найдете четыре могилы, в которых покоятся советские воины — Андрей Петров, Степан Гаврилов, Семен Черный, Василий Василовский. И когда бы вы ни пришли сюда — в дождь, в ненастье, — вы увидите в глазированных крестьянских глиняных кувшинах на этих могилах свежие алые гвоздики.

1948 г.

Мы ехали по большому Тодженскому тракту. Тропа, вытоптанная в камне, шириной в две ладони, оплетала змеиным следом покатые плечи гор и уходила в небо. По таким дорогам хорошо не ездить, а ползать. Только тувинский конь мог так, по–кошачьи, взбираться на кручи.

Двигаясь по стене горы, я видел внизу глубокое пространство, наполненное сверкающим воздухом, где, как сухие листья, летали птицы.

Но, приехав в Туву с убеждением, что нет зрелища красивее развалин пятиполосных немецких укреплений под Орлом, я долго не мог восхищаться красотою высоко поднятых в небо камней и огромными желтыми лиственницами. Чувство грусти, тоски расставания не покидало меня здесь, на далекой и, наверное, очень красивой земле.

Дорога все ближе и круче подходила к остроконечному темени горы, и пространство впереди становилось все необыкновеннее.

Внезапно на повороте навстречу нам выехали всадники. Они ехали на оленях. Увидев нас, спешились.

Старик арат, держа в руке кремневое ружье с деревянными вилами, приделанными к ложу, медленно поклонился мне и сказал:

— Ваши воины опять взяли новый город.

Я удивился осведомленности старика.

Старик сказал:

— Я прожил на свете немного меньше этого дерева, но теперь, когда я целюсь в зверя, я думаю, что передо мной фашист, и рука у меня становится железной. Когда я встречаю охотника, я спрашиваю сначала новости войны, а потом охоты. — Старик отступил от меня на шаг и, положив руку на грудь, произнес, словно давая клятву: — Когда я думаю о фашисте, холодный ветер дует в мое сердце. — И пояснил: — Так сказал наш арат Кудаже. У меня тоже мерзнет сердце, когда я думаю о них. Но сегодня у меня особенно тепло в груди: третий раз через перевал я переношу свое тузаламчи, и все дальше и дальше его нужно будет отвозить вашим воинам, так быстро они шагают. И мне радостно, что ноша моя с каждым разом становится тяжелее.

Старик взял меня за руку и подвел к тяжело навьюченным оленям.

— Четыре кожаных мешка с маслом, двадцать шесть кож, шесть медвежьих шкур, две пары меховых сапог, десять пудов пшена, два тюка шерсти, и, наконец, — гордо сказал старик, — это я все везу на семи оленях, а вернусь обратно на одном.

Я уже не раз слышал это согревающее слово: тузаламчи. Я слышал его на золотом прииске, где иссякающая к зиме вода в мониторах не могла с прежней яростью дробить породу и старатели вместе с женщинами и детьми стали к ручным лоткам, чтобы не снижать добычи металла. Я ощущал теплоту этого греющего слова в городе Туора–Хеме, на слете охотников, которые постановили добычу первых двух дней охоты отдать Красной Армии. Я слышал это слово от тувинских детишек, когда они обертывали шеи ягнят красными лентами. Ребята выращивали молодняк для наших детей в освобожденных районах. Я читал это слово в запекшемся тавре буквы «Т» на бедрах быков и яков, предназначенных животноводами–аратами в подарок нашим бойцам. Это слово я слышал всюду в этой далекой стране, лежащей каменным островом в центре Азии.

Тувинская аратка трое суток мчалась в высоком и тесном деревянном седле на митинг в Сумон, чтобы там, застенчиво подойдя к трибуне, пряча свои сильные и маленькие руки в широкие рукава халата, шепотом сказать:

— Пусть мой дар будет лаской моим смелым русским сестрам.

Богатые дары посылали советским воинам тувинские женщины — женщины, которые двадцать два года назад не имели имени. Тувинская женщина называлась «хорээчок» (ненужная), и только после народной революции в 1921 году, на специальном республиканском конкурсе, было найдено достойное слово — «хэрэджен» (труженица).

Путешествуя по западным хашунам и переправляясь вброд через голубую реку Хемчик, мы услышали на противоположном берегу хлесткие винтовочные выстрелы. Когда наши кони выскочили на сушу, в низком, густом кустарнике мы увидели девушку–охотницу. При виде нас она застыдилась и закрыла лицо рукой. Тувинские женщины не прячут лица. Но мы быстро поняли причину ее смущения. Эта девушка охотилась на сорок. Ни один уважающий себя охотник не стал бы позорить себя такой добычей. Девушка была сильно сконфужена. Не отнимая руки от лица, дерзко дернув повод коня, она ускакала от нас галопом в тесно сплетенную чащу. Прошло немного времени, и скоро наше недоумение по поводу странной ее охоты рассеялось. Берега Хемчика густо заросли облепихой. Эта оранжевая ягода, похояшя своим цветом, ароматом и вкусом на плоды померанца, облепляла ветки кустарника — отсюда и ее название. Сок облепихи драгоценен для раненых, как сок лимона или апельсина. Тувинцы посылали на фронт облепиху. Тысячи пудов ягод собирали они для госпиталей Советского Союза. Сороки жадно пожирают эту ягоду. Длинный клюв позволяет им выклевывать ее, избегая шипов. Эта девушка убивала хищниц и подвешивала их на жердп как пугало.

Вечером в хашуне Бай–Тайга я встретил молодую охотницу и спросил ее:

— По–видимому, хашунный тарга сказал вам, чтобы вы оберегали ягоду от птиц?

— Нет, — сказала девушка.

— Зачем же вы тратили зря патроны?

— Нам сказали — эта ягода целебная. Защищая кусты от птиц, мне казалось, я спасаю от смерти дорогого мне человека.

Так ответила мне тувинская девушка по имени Кара–Кыс из хашуна Бай–Тайга.

Оно–Селима, пожилая женщина из Тес–Хем–хапгуна, выслушав мой удивленный рассказ о Кара–Кыс, объяснила мне:

— Двадцать два года тому назад тувинская женщина считалась поганой. Ей было запрещено купаться в реках, чтобы она не загрязняла воду. Она не имела права, лишенная имени, разговаривать при посторонних. Женщина ценилась как скотина. Меня продали мужу за одну плохую лошадь и корову с теленком. Когда я не захотела жить с больным, меня приковали к его руке и били по щекам. Девять пыток придумали для нас законы феодалов. Но русский народ помог нам свалить власть нойонов и их законы. Теперь у нас власть народа и справедливые законы, которые, как сокровище, ваш народ подарил нам. Из каждых ста тувинских женщин девяносто стали грамотными, а еще в тридцатом году ни одна наша сестра не знала письменности. Так скажите, наш гость, почему вы удивляетесь?

На митинге в Улук–Хеме ко мне обратился с вопросом широкоплечий арат в синем франтовском шелковом халате на белом меху. Комкая в руках новую фетровую шляпу, он сказал раздраженно: