Но ничто не может задержать уверенную поступь чехословацкого народа к социализму. Его силы продолжают расти и крепнуть, его воля к новой жизни непоколебима. Чехословацкий народ знает: лагерь мира и социализма, возглавляемый великим Советским Союзом, — непобедим.

1951 г.

Красные мадьяры! Эти слова звучат для нас, старых сибиряков, музыкой Интернационала. Они исполнены духом революционного подвига, героизма, пролетарского братства.

В памяти моего детства хранится нетускнеющая картина военного парада в захолустном сибирском городишке в честь полугодовщины Советской власти. По площади торжественно маршировали красногвардейцы, плечистые, бородатые партизаны. А потом прогарцевал кавалерийский отряд мадьяр на мохнатых нарымках — низкорослых, чудовищно выносливых конях с заиндевевшей курчавой шерстью. Два трубача, четыре балалаечника, три гармониста исполняли военный марш со страстью Паганини и дерзостью самоучек.

Белые банды за неделю дважды совершали налет на наш город и дважды были отбиты в ожесточенных боях. В честь парада многие его участники покинули больничные койки и восседали на седлах, забинтованные, как мумии. Крутила пурга. Колючий, словно битое стекло, снег стлался белой рекой, и в этой реке красными кострами пылали знамена.

Мадьяры пренебрегали валенками. Они восседали на конях в ботинках, но со шпорами. Даже веревочные уздечки не роняли достоинства прирожденных кавалеристов. Они лихо салютовали клинками членам уездного ревкома.

А ночью белые банды снова совершили налет на наш город. Грохот рвущихся гранат, орудийной пальбы был такой, как бывает, когда могучая река взламывает лед весной.

Утром мы, ребятишки, понесли в городскую больницу раненым бойцам мороженое молоко, лепешки из овсянки, бруснику.

— Дяденька, — сказал я лежащему на койке мадьяру с забинтованным лицом, — глаза–то у вас хоть целы?

Раненый нащупал мою руку, положил себе на грудь, спросил:

— Тук–тук?

— Стучит, — ответил я.

— Это хорошо, — сказал мадьяр, — если оно тук–тук. Я буду снова на коне, с революцией.

И он сжимал мою руку на своей груди, он сжимал все слабее и слабее, биение его сердца угасало…

В тридцатые годы мне выпало счастье дружбы с замечательным венгерским писателем Матэ Залкой, человеком пламенного сердца, непреклонного революционного героизма. Он рассказывал, что в годы гражданской войны вел из Сибири в Москву эшелон с золотом и не довел его. Матэ Залка докладывал об этом Ленину, осуждая себя и не ища себе оправдания.

Но Ленин сказал, пожав руку Матэ Залке:

— Люблю, когда собственные ошибки осуждаются нашими товарищами с такой страстью и беспощадностью.

Матэ говорил взволнованно:

— Ты понимаешь, Ленин выше золота ценил правду. А что может быть выше правды на земле!

Матэ Залка геооически погиб в Испании, сражаясь против фашистов, за правду на земле.

В 1941 году, осенью на подмосковном аэродроме я сопровождал в тыл к немцам бойцов из интернационального подразделения парашютистов, среди которых находились и венгры. Тут были и те, кто сражался под командованием генерала Лукача — Матэ Залки на знойной земле Испании против фашистов. И они, бесстрашные герои, славные сыновья своих отцов–героев, великие интернационалисты, шли в бой против фашистов на русской земле.

Один из парашютистов оставил мне книгу Петефи, сказав строго:

— Это венгерский Пушкин. Если вернусь — отдашь, не вернусь — возьми, читай, полюбишь сердце Венгрии.

Мне не довелось возвратить книгу ее владельцу, и не по своей вине. Немногие из них дожили до 4 апреля 1945 года, до дня, когда сердце Венгрии забилось свободно.

И вот я снова на земле социалистической Венгрии в пору ее весны, солнца, фиалок, подснежников. Над Будапештом празднично полощутся венгерские национальные флаги в соцветии с советскими флагами. Они подняты в честь приезда советской партийно–правительственной делегации Советского Союза.

В этот весенний солнечный день радостно и просторно думается о том, что самое прекрасное, что создал мир социализма, — это дружба народов, идущих в едином строю к заветной всеобщей исторической цели. Они идут по пути, который начали плечом к плечу лучшие сыновья разных народов в буре Великой Октябрьской социалистической революции сорок шесть лет назад, по пути, указанному Лениным.

Красавец Будапешт — в жемчужной дымке, в грациозных арках мостов, в блеске Дуная; рабочая его слава — Чепель — вонзил в небо трубы своих заводов; подразделения сухощавых кранов выведены в районы новостроек… Мы, советские люди, гордимся сегодня Будапештом почти так же, как заводами Выборгской стороны и кварталами Московского проспекта. Опираясь на интернациональные силы мощью всех мускулов социалистического содружества, утверждаем мы нашу победу в экономическом соревновании с капитализмом, победу коммунизма на земле. Отсюда понятно то чувство интернациональной гордости, которое переполняет душу советского человека, приезжающего в эти дни к нашим венгерским братьям.

1964 г.

Мы были гостями Индо–Советского культурного общества. Когда конференция общества, проходившая в Дели, завершила свою работу, хозяева спросили нас:

— Чего бы вы больше всего хотели? — С полным единодушием мы ответили:

— Посмотреть страну.

Совершив стремительное перемещение из Москвы по воздуху через Стокгольм, Копенгаген, Франкфурт, Женеву, Рим, Абадан, Карачи — в Дели, мы потеряли всякое уважение к пространству и без колебаний согласились на предложенный маршрут, охвативший почти все главные города Индии.

Конечно, мы пожадничали и просчитались. Гонимые сроками, мы вынуждены были отказаться от многого из того, что нам хотелось повидать, обстоятельно изучить и понять.

Кроме того, мы не учли противоположности своих интересов и интересов тех людей, с которыми мы встретились в Индии.

Мы хотели как можно больше узнать о жизни индийского народа, а все, с кем бы мы ни встречались, хотели как можно больше узнать о жизни советского народа.

Был декабрь, а в Дели стояла сочинская жара. Ложась спать, нужно было открывать окна и включать электрический вентилятор с большими деревянными лопастями.

В первые же дни пребывания в столице Индии мне довелось повидать знаменитых дрессировщиков кобр и возвращающихся с работы грязных слонов, бредущих усталой поступью по окраинным улицам — главные улицы для них закрыты. Я видел факельное шествие бастующих банковских служащих и пикеты тюремных служащих, объявивших в те дни забастовку. Я видел замечательный минарет Кутб–Минар, состоящий как бы из пучка колонн, дворцы Красного форта — одного из памятников эпохи Великих Моголов, — на крепостных стенах которого сохранились следы пуль и снарядов с тех времен, когда англичане расстреливали здесь индийских повстанцев. Я посетил место кремации Махатма Ганди.

В старом городе, в районе Чанди Чока, я оказался свидетелем того, как гневная толпа вырвала из рук американского туриста фотоаппарат, возмущенная тем, что американец фотографировал сидящую на земле изможденную женщину с костлявым младенцем на руках. Люди кричали:

— Вам, дьяволам, хочется показывать Индию такой! Но она другая! — И какой–то человек, высокий, мускулистый, яростно кричал иностранцу: «Ты меня сними и покажи дома!», «Сфотографируй только одни мои кулаки, слышишь, только одни мои кулаки!»

Должен признаться, что, когда я в одиночестве бродил по улицам, особенно в районах старого города, я неоднократно испытывал на себе далеко не почтительное отношение прохожих. Даже когда я, согласно здешним правилам, шел, держась левой стороны, какой–нибудь человек вдруг переходил с правой стороны на левую и шагал мне навстречу, пристально и презрительно глядя в глаза, словно ища ссоры.

Но потом, воспользовавшись благоразумным советом, я стал носить на лацкане пиджака значок Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. И он оказался чудодейственным, этот маленький красный значок. Меня уже никто не пытался задеть, обидеть, и мне говорили вслед: «рашен», оборачиваясь, я видел ласковые улыбки.