Здесь были рабочие из Риги, Мадоны, Лиепая, крестьяне из Балка, Балмера. И теперь они — бойцы латвийской дивизии. Каждый день, истраченный на учебу, казался им томительной отсрочкой мести своему ненавистному врагу. И поэтому они с такой яростью и нетерпением рвались в бой.

Капитан Страздый, комиссар Фолкман, нарком социального страхования политрук Нуржа, начальник агитпропа Цессовского уездного парткома командир взвода тов. Строт, председатель ЦК МОПР Латвии, секретарь парторганизации батальона тов. Раухман, директор МТС Крауле со своим 18-летнпм сыном Морпцем, командир взвода Алстерс — все они показали себя достойными сынами своего славного народа.

Не зная страха смерти, дрались они на полях своей советской отчизны за родную прибалтийскую землю.

Вместе с ними по дорогам войны шел актерский коллектив. Режиссером этой крохотной группы является Рудольф Берзинып, доцент Рижской консерватории, участник революционного восстания 1905 года. В труппу входят товарищи Грислис — артист Рижского драматического театра, Рихард Задерсон — актер Рижской драмы, Александр Ивансон — актер Рижского художественного театра и другие. Репертуар пишут бойцы латвийской дивизии — писатели тт. Рокпельнес, Луке, Балодис, Григулис.

Хмурый зимний день. Часть вышла на отдых после напряженного боя. И вот растянутый между двумя деревьями занавес из двух плащ–палаток распадается. На сцене, на утоптанном снегу, стоит Рудольф Берзиньш с непокрытой гривастой головой и, блестя вдохновенными глазами, поет дерзкие боевые гимны, призывающие к победе. Потом сатирический скетч. Если по ходу действия актеру понадобится немецкая каска или плащ офицера, за этими предметами не нужно посылать в бутафорскую. Встает кто–нибудь из бойцов, выходит на дорогу и выбирает какие получше. Нынче их там много накидано вместе с немецкими танками и броневиками.

Умеют рассмешить своих бойцов эти талантливые, не знающие уныния люди. А смеются латыши не хуже наших украинцев. Но зато, когда они идут в атаку, сурово окаменевшие лица их внушают ужас врагу не меньше, чем грозные жала неумолимых штыков.

1941 г.

Погиб Панкратов. Погиб, сбитый над вражеской территорией.

Трижды в память погибшего товарища летчики совершали налеты на скопления и автоколонны немцев.

И эти вылеты назывались панкратовскими.

И вдруг — здравствуйте! Через две недели является наш Панкратов. На «газике» его привезли из лесу. В руках держит распущенный парашют, смятый в охапку, а лицо злое–презлое.

Ну все, понятйо, обрадовались, бросились к нему. Давай, говорят, рассказывай!

А он:

— Ну вас к черту!

И требует:

— Какой это балбес меня сейчас подбил, покажите его…

«Мессершмитт» — это верно, утром сбили. Но чтобы нашу машину?! Какая глупость!

А Панкратов еще сильнее разозлился и кричит:

— Да этот «мессершмитт» я и есть.

Ну, уж теперь совсем ничего не понятно.

Потом Панкратов успокоился и рассказал:

— Ну, где я пропадал? После того как подбили меня немецкие зенитки, очнулся я на земле. На голове кровь. Правая нога вывихнута. Вынул пистолет. Думаю, бесплатно не дамся. Жду немцев. А голова все сильнее крузкится.

Вдруг из кустов дед. Посмотрел на меня пристально, подошел к самолету, присел на корточки, под плоскости заглянул, увидел звезды. Обратился ко мне:

— Документы есть?

Потом стал он мне ногу вправлять. И дальше уж ничего не помню.

Вышло так, что я к партизанам попал. Через неделю уже с ними на дела ходил. Сохранилась у меня карта. За карту они меня очень уважали. Ну, что делали? Обыкновенно, что придется. Как–то я говорю командиру:

— Пора мне возвращаться, работать по специальности.

Командир говорит:

— Верно, только мы вас так не отпустим.

— То есть как это не отпустите?

— А очень просто. Неудобно, чтоб советский летчик от нас пешком уходил.

— Ну что ж, за автомобиль — спасибо.

— Нет, авто нам самим нужен. Мы тебе тут на стороне самолет подыскали. Там их шесть штук. Сначала все поджечь хотели, а потом решили: зачем все добро портить, если специальный человек есть.

Ну вот, ночью мы совершили налет на запасной немецкий аэродром. Пять «мессершмиттов» сожгли, на шестом дед–маляр намалевал партизанский лозунг и сказал: «Лети». Ну, я и полетел. Да только вы меня тут…

И Панкратов снова стал ругаться.

Командир эскадрильи сказал:

— Вы напрасно шумите, Панкратов, на «мессершмитте» написано не было, что вы на нем летите.

— Написано! — вызывающе ответил Панкратов.

И вдруг растерянно спросил:

— А клеевая краска от воды стирается?

— Стирается.

Тогда Панкратов вскочил и стал ругать себя за то, что шел на бреющем, а не над дождевыми облаками. Тогда бы надпись не смылась.

А была она очень хорошая — душевная.

Теперь Панкратов снова летает в нашей эскадрилье. Сбил уже восемь фашистских машин и, как собьет десятую, пообещал написать на своей машине снова те партизанские слова. Но что это за партизанские слова, он так никому и не сказал.

1941 г.

Танк был поврежден. Обессиленный мотор дотянул тяжелую стальную машину до белого, заснеженного березового леска и сдал.

И сразу стало тихо. Смеркалось. Темное небо висело над землей.

Танк остывал. Стальные стены покрывались внутри толстым пушистым инеем. Холодно так, что дышать было больно. И металл, прилипая к телу, жег.

Всю ночь механик–водитель Виктор Григорьев поправлял поврежденный мотор. Но ни разу, изнемогая от стужи, он не забирался внутрь танка, где теснились друг к другу остальные члены экипажа, обогреваясь возле паяльной лампы. К утру повреждение было устранено, мотор работал, и по всей машине разлилась теплота. Виктор Григорьев привел машину на базу.

Когда Григорьев вышел из танка, товарищи увидели лицо его — оно было покрыто сухими темными пятнами ожогов стужи. Когда Григорьев снял перчатки, товарищи увидели его руки — они опухли. Изодранная, обмороженная кожа запеклась кровью.

А Виктор улыбнулся и сказал:

— Бывало, на курорте солнцем обжигались, а на морозе — чего ж тут удивительного.

На следующий день подразделение готовилось снова к бою. К Григорьеву подошел знакомый танкист и сказал:

— По приказу командира машину поведу я.

Григорьев побледнел бы, если бы могло бледнеть его потемневшее, обмороженное лицо.

Григорьев явился к комиссару батальона Челомбитько и с горечью заявил:

— Товарищ комиссар, я свой «КВ» люблю и знаю, как никто. Не могу я доверить машину в чужие руки. А если у меня сейчас лицо некрасивое, так я и не на такси кататься прошу, а в бой!

— Нельзя, — сказал комиссар, — вы больны.

— Товарищ комиссар, пустите, я здоров. Можете температуру измерить, — и в глазах Григорьева возникла такая отчаянная скорбь, что комиссар отвернулся и тихо произнес:

— Хорошо, Григорьев, я вам верю.

Первым, как всегда, в атаку пошел танк Григорьева. Немцы били изо всех орудий. Осколки стучали по стальным плитам, как молоты. Припав к смотровой щели, Григорьев гнал машину вперед, и он чувствовал себя в эти мгновения таким же могущественным, как его машина.

Прямым попаданием повредило башню танка, заклинило орудие. На онемевшую машину мчался вражеский танк, чтобы расстрелять обезоруженную советскую машину.

Но ведь у советских воинов есть еще одно невиданное ранее оружие — прославленный навек меч тарана. Когда у летчика иссякают боеприпасы, он таранит врага. Когда у танкиста отказывает орудие, он идет на таран.

И Григорьев пошел на таран.

Танк свой он превратил в разящий, грозный, тяжкий снаряд и обрушился им на фашистскую машину. Раздавленный немецкий танк, полувдавленный в землю, остался на поле боя. А танк Григорьева мчался дальше с победоносным ревом. Он втоптал в землю два орудия, ворвался в транспортную автоколонну противника, разбив в щепы 20 автомашин.