— В порядке бойцовской инициативы! Понятно?

— Домишком интересуешься? — подмигнул Степанов.

— До крайности. Четыре станковых. Сыпет и сыпет, терпения нет.

— Смекнул что–нибудь, — деловито осведомился Степанов, — или просто на попа пошел?

— Пока на попа, а там видно будет.

— С одной гордостью, значит, на рожон прешь.

Тимчук не обиделся, а просто сказал:

— Если мысль есть, так ты не зарывайся, а обыкновенно скажи.

Степанов поправил на поясе сумку с торчащими из нее толстыми ручками противотанковых гранат и значительным шепотом сообщил:

— Вот спланировал! До той канавы доползти, потом возле забора как–нибудь, а там — и дом под рукой. Засуну в подвал две гранаты, и шуму конец.

— А они тебя приметят, да как шарахнут очередью.

— Зачем! Я аккуратно. Сапоги новыми портянками обмотал, чтоб не демаскировали.

— Лихо! Но только они в стереотрубу за местностью наблюдают, — упорствовал Тимчук.

— А ты чего все каркаешь? — разозлился Степанов, — Заметят, заметят, а сам напропалую прешь.

— Я не каркаю — рассуждаю, — спокойно заметил Тимчук. — Ты вот что, теперь меня слушай. Мы сейчас с тобой разминемся: ты к своей канаве ступай, а я тут недалеко выбоинку приметил. Залягу в ней и как ты по–над забором ползти начнешь, буду из своего автомата на себя немцев внимание обращать.

— Да они же тебя в такой близи с первой очереди зарежут, — запротестовал Степанов.

Тимчук холодно и презрительно посмотрел в глаза Степанова и раздельно произнес:

— У них еще пули такой не сделано, чтоб меня трогать. Давай, действуй. А то ты только мастер разговоры разговаривать.

Степанов обиделся и ушел. Когда он добрался до забора, он услышал сухие короткие очереди автомата Тимчука и ответный бешеный рев фашистских станковых пулеметов.

Пробравшись к кирпичному дому, где засели немецкие пулеметчики, Степанов поднялся во весь рост и с разбегу швырнул в окно две противотанковых гранаты.

Силой взрыва Степанова бросило на землю, осколками битого кирпича поцарапало лицо.

Когда Степанов очнулся, на улицах села шел уже штыковой бой. Немецкие машины горели.

Степанов поднялся и, вытерев окровавленное лицо снегом, прихрамывая, пошел разыскивать Тимчука, чтоб сказать ему спасибо.

Он нашел Тимчука в той же выбоине лежащим на животе с равнодушным лицом усталого человека.

— Ты чего тут разлегся? — спросил Степанов.

— А так, отдыхаю, — сказал Тимчук и, вяло поглядев в лицо Степанова, ядовито добавил:

— А ты, видать, носом землю рыл — иди умойся.

Степанов заметил мокрые, красные ко(мья снега, валяющиеся вокруг Тимчука, и тревожно спросил:

— Ты что, ранен?

— Отдыхает человек, понятно? — слабым, но раздраженным голосом сказал Тимчук. — Нечего зря здесь околачиваться. Твоя рота где?

Степанов нагнулся, поднял с земли автомат и, повесив его себе на шею, грубо сказал:

— Ох, и самолюбие у тебя, парень!

Подхватив под мышки Тимчука, он взвалил его к себе на спину и понес на пункт медпомощи.

А Тимчук всю дорогу бранился, пытаясь вырваться из рук Степанова, но под конец ослабел и перестал разговаривать.

Сдав раненого, Степанов нашел политрука первой роты и сказал ему:

— Товарищ политрук, ваш боец Тимчук собственноручно подавил огневые точки противника, скрытые на подступах села. Это надо было нашей третьей роте. Она зашла во фланг немцам и стала их уничтожать. А иначе ничего бы не вышло.

— Спасибо, товарищ боец, — сказал политрук.

Степанов напомнил:

— Так не забудьте.

Прихрамывая, он пошел к западной окраине села, где бойцы его роты вели бой.

1942 г.

— Артем, что такой веселый? Сто тысяч по займу выиграл?

Артем, молча улыбаясь, отстегивал от пояса лампу, стягивал через голову темную от угля спецовку и, став под душ, говорил:

— Сегодня две нормы на–гора выдал.

Полные, чистые капли стучали по его сильному телу. Артем, наклонившись, заглядывал в соседнюю кабину и кричал:

— Ты подумай, Степан Егорович! Если каждый забойщик будет давать двойную упряжку, это что ж будет? Двойную порцию заводов можно будет выстроить. Металл шириной с Волгу из домен потечет.

— Радостный ты человек, Артем, — замечал старик Степан Егорович. — И мысли у тебя радостные, красивые.

Вечером Артем приходил во Дворец культуры. В синей тройке, в желтых штиблетах и рубашке «зефир–апаш».

Он ходил по клубу с гордым и праздничным лицом и угощал приятелей хорошими папиросами.

— Хорошо живешь, Артем, — говорили ему.

— А как же! Мне Советская власть из уважения двойной оклад положила.

Когда Артем с обушка перешел па отбойный молоток, крепильщики не успевали за ним. И он орал, сверкая белками:

— Меня, может, по государственному плану к какому–нибудь предприятию прикрепили, и должен я его целиком на своей добыче содержать. А вы мне план срываете. Артема Бывалова срампте.

Действительно, угля, выдаваемого теперь на–гора Бываловым, хватало, чтобы содержать на нем полностью среднюю доменную печь.

Степан Егорович говорил Бывалову:

— Тебе, Артем, надо бы в партию подаваться. Ты человек растущий.

Артем задумывался, потом обводил взглядом терриконы, шахтные вышки и тихо произносил:

— Коммунист, Степан Егорович, человеком заметным должен быть. Скажем, если данную выдачу в чистом поле на кучи разложить, так, чтобы сразу было видно, кому какая цена, кто сколько весит. И вышло бы, что моя куча еще мала.

Степан Егорович медленно закуривал, ковырял палкой землю, усыпанную угольными блестками, и тихо говорил:

— Но все–таки ты подумай.

…Бой кончился. Бойцы отдыхали, сидя в немецких окопах, грея руки у немецких железных печей, и кто–то со скорбью сказал:

— Убили Степанова.

Боец Бывалов поднял голову и резко проговорил:

— Красиво помер. За свою жизнь восемь вражьих взял. Так помереть дай всякому.

— Безжалостный народ вы — шахтеры.

— Какие есть. Только я так думаю. Если бы каждый из нас хоть по два немца убрал — конец войне. — И Артем тихо повторил: — По два немца — и полная победа!

И тот, кто назвал Артема безжалостным, вдруг вскочил п, оглядывая всех, взволнованно пропзнес:

— Правильно. Ведь это очень правильно.

Падал липучий влажный снег. В балках стояла талая вода, прикрытая липкой, серой корой. Кусты и деревья черные освещались пронзительным лунным светом, и было слышно, как под снежным настом скребется вода.

Раздались слова команды. Бойцы подразделения лейтенанта Киселева, построившись, снова пошли в лес по размокшему снегу, к ночи слабо застывшему стеклянной скорлупой.

Внезапным ударом подразделению удалось прорвать немецкую оборону и выйти на шоссе.

Дороги в весеннюю распутицу для армии — это главное. Для немецкой армии дороги — это жизнь, спасение жизни, и потому любой ценой, ценой жизней своих солдат командование решило отбить дорогу и бросило в несколько раз превосходящие силы на подразделение Киселева.

Бойцы вынуждены были уступить силам врага и несколько отойти.

И вдруг с тыла немцев застучал наш пулемет.

Это Артем Бывалов пробрался туда. В топких местах он нес на руках, идя по пояс в мокрой снежной каше, свой пулемет. По льду он полз на животе, толкая впереди себя пулемет как тачку. В открытых местах прорывал головой и плечом снежную кашу и волок за собой пулемет, прикрыв его белой простыней.

Заняв огневую позицию, Артем ударил в спины атакующих его отделение немецких солдат.

Немцы бросили на отважного пулеметчика почти треть своих сил. Артем принял поединок со 170 немцами.

Он выбирал себе цель, как раньше выбирал в шахте блестящую, еле заметную жилку породы, чтобы, выбив ее, пустить уголь лавой. Он бил точно, спокойно, прикидывая каждый раз цену своего удара. Он работал у пулемета так, как если бы ему пришлось после обвала прорубать в породе выход, через который могли погребенные люди выйти к солнцу, к жизни.