Скоро перед нами открылось лазоревое пространство Адриатического моря. Город Триест лежал внизу, как и все приморские города, ниспадая к воде каменными ступенями улиц. Этот город можно было читать: полотно шоссе, арки виадуков, стены домов, белые тумбы вдоль дороги, крыши — все было исписано призывами.

Город кричал свою волю этими десятками тысяч надписей. И если свести воедино содержание этих надписей, то они означали: «Хотим Югославию!», «Хотим, чтоб народом руководила власть народа!» На итальянском, на словенском и сербском языках все эти надписи говорили об одном и том же. Потом, путешествуя по Юлийской Крайне, мы видели, как вся территория была буквально исписана подобными призывами. Надписи взбирались на вершипы неприступных скал, складывались из камней в циклопические каменные буквы. В море, па молу, на подводном рифе мы читали эти слова. И хотя более десятка реакционных партий в полном своем составе, с благословения союзного командования, совершали целые походы, чтобы уничтожить надписи, ничего не удавалось сделать. Измарав стены нескольких сотен домов, они добились только того, что надписи поднялись выше и черная мазня лишь как бы подчеркивала жирной чертой свежую надпись. Эту армию надписей создал народ! И то, что их не удалось стереть, — это простое и живое свидетельство расстановки сил в Триесте, выражение воли большинства народа.

Спускаясь зигзагами с горы, мы незаметно въехали в город. Машина остановилась у дверей гостиницы. Выложив перед портье специальные пропуска, выданные нам в английском посольстве для проживания в зоне «А» в течение месяца, мучимые жаждой, голодом и желанием выспаться, мы нетерпеливо переминались, стоя у полированной стойки.

Но, видно, портье не был здесь фигурой, от которого зависело благополучие путешественника. Извинившись, он вызвал английского капитана, который, озабоченно прочитав наши документы, заявил, что он не может нас принять без разрешения властей.

И хотя я впервые видел, что офицеру приходилось исполнять должность портье в гостинице, я объяснил ему, что обычно принято, чтоб документы отсылали из гостиницы властям для регистрации, а путешественникам предоставляли на это время отдых.

Офицер поклонился и развел руками. Пришлось нам искать оккупационное управление, где, наконец, после долгого ожидания офицер, ведавший делами прессы, принял нас, зарегистрировал, сказав при этом своему товарищу, что первый раз слышит о существовании газеты «Известия».

Мы отправились к дежурному офицеру. Дежурный нам выписал путевки. С ними мы должны были зайти еще в городскую комендатуру, где выписывался особый документ на право жительства.

Наконец, мы вернулись снова в гостиницу «Централь» и передали английскому капитану бумажную добычу.

Капитан внимательно прочел все бумажки, потом протянул их нам и сказал, грустно разводя руками, что он не может нас поселить, потому что мест в гостинице нет.

Не знаю, что он увидел в этот момент на наших лицах, только он вдруг заявил:

— Я могу поселить одного в комнате, которую уже занимает английский майор, но другого мне просто девать некуда.

Мы категорически заявили, что нехорошо так безжалостно поступать с английским офицером, нужно хотя бы спросить его согласия.

— Он сейчас в баре, — сказал капитан, — я познакомлю вас с ним.

Но нам не пришлось беспокоить английского майора. Обстоятельства сложились так. Пока офицер бегал в бар, мы сказали служителю, чтоб он отнес наши чемоданы в свободные комнаты. Служитель взял чемоданы и пошел наверх. Нам оставалось назвать капитану только номера комнат. Офицер был удивлен, а мы устроены.

Наступил вечер. Мы вышли из гостиницы. Город напоминал казарму, а улицы ее — коридоры, по которым прогуливались солдаты. Здесь были шотландцы, австралийцы, канадцы. Город был для них тесен. В каждом квартале светилось по нескольку баров. Бары заполняли военные. Мы зашли и сели у стойки. Парни в зеленых мундирах тянули спиртное из узких высоких стаканов так, словно они в Африке, а в стакане — прохладительный напиток. Мы удивились столь непомерной жажде. Высокий парень, с длинной орденской лентой на груди, сердито пробормотал: «Что прикажете делать человеку, который шесть лет не был дома и неизвестно, когда вернется домой? Петь псалмы?» Видно, ему здесь порядочно все осточертело. Выпив, оп обернулся к нам и, подмигнув своим товарищам, в свою очередь спросил:

— Какого черта вы здесь? И неужели вам также не надоело болтаться по свету и лезть не в свои дела?

Мы были удивлены таким грубым вопросом. Но высокий парень объяснил:

— Ведь вы же поляки, — и добавил, кивнув куда–то в сторону гладко причесанной головой: — Андерсовцы. Вам тоже не легче, — и предложил выпить совместно.

Видно, наш русский выговор они приняли за польский, штатские костюмы, очевидно, были выходной одеждой польских андерсовских офицеров.

Мы сказали, что мы русские. Английский солдат переспросил, серьезно глядя в глаза:

— Вы советские русские?

— Да.

Тогда он встал и, почему–то быстро оглянувшись по сторонам, поднял бокал и произнес негромко:

— За русских солдат, за русский народ!

Выпив, он разбил бокал о каблук, то же сделали его товарищи. Мы вышли на улицу. Возле бара стояли в ожидании испитые женщины, с темными впалыми глазами. Мы шли к порту. Навстречу нам попадались одни военные, а из местного населения только женщины, подобные виденным у бара. Остальные жители города, по–видимому, вечерами предпочитали сидеть дома, улицы не принадлежали им вечером.

С моря порт и город были освещены мощными столбами голубого света прожекторов военных кораблей, стоящих на рейде. Иллюминация эта была такой, словно происходила воздушная тревога. Прожектора светили с сумерек до рассвета. И где бы вы ни находились, голубое пламя над Триестом вы увидели б ночью всегда.

Свет прожекторов с английских кораблей имел некое символическое значение.

Это мы поняли, пройдясь по набережной, у стенок причалов которой впритык друг к другу стояли серые английские стальные корабли с расчехленными орудиями, как сильная морская стража. Ими были блокированы разноцветные деревянные рыбачьи барки — местный деревянный флот.

Населенно Юлийской Крайны и Триеста, которое четыре года вело под руководством национально–освободительных комитетов кровавую борьбу против фашизма, выразило свою волю избранием народного правительства уже в 1943 году, непосредственно после итальянской капитуляции. Освободительный Совет города Триеста был избран 15 мая 1945 года на собрании 1348 делегатов, представлявших 75 процентов избирателей. Областной народно–освободительный комитет создал «Народную защиту» — милицию, составленную из борцов–антифашистов, и народные суды, в функции которых входило наказание явных преступников войны — фашистских заправил.

Народно–освободительные комитеты разработали программу своей деятельности, отвечающую тем обычным задачам, которые ставили перед собой другие демократические народные системы, стряхнувшие с себя тиранию фашистской военной оккупационной диктатуры.

Но судьбою, или точнее союзническим Военным управлением, в руки которого попала судьба этого куска суши, все было решено иначе.

Союзническое Военное управление упразднило правительство, народную милицию и народные суды и, несмотря на всенародный протест, выразившийся во всеобщих стачках, оставалось неколебимым в своем решении.

В результате столь грубого обращения послушная военной силе фортуна начала проявлять удивительную благосклонность к фашистским элементам.

3 ноября 1945 года, в годовщину вступления итальянских войск в Триест, фашисты и шовинисты устроили в городе с одобрения властей демонстрацию угрожающего характера; для усиления ее из итальянских городов прибыли в Триест на автомобилях фашистские молодчики, вооруженные огнестрельным оружием, палками и ножами. В результате вмешательства новой полиции, созданной военными властями, оказались пострадавшими и арестованными 120 антифашистов, один убит, 20 тяжело ранены.